|
|
| ПРОИЗВЕДЕНИЯ |
|
|
| Рассказ |
19.04.2012 12:54:06 |
|
Утро еще не пришло, и в предрассветной тьме над просыпающейся рекой клубился туман. Звенели цикады, в их круглосуточный стрекот то тут, то там вплеталась радостная птичья трель. Река тоже не безмолвствовала: плескались рыбешки, чиркали крыльями по воде неугомонные летучие мыши. Вот тяжело ударила большая рыба, еще раз, еще… Рыбак, торопливо разматывающий снасти, ускорил движения. Запутал леску, матернулся. Из тумана вынырнула запоздалая сова. Полетела вдоль берега, но, услышав людские голоса, шарахнулась к лесу.
По-над рекой шли двое. Один – пожилой, высокий и крупный, с массивными чертами лица и черной с проседью бородой лопатой. Другой, напротив, молодой, щуплый, с куцей русовато-рыжей бороденкой под подвижным веснушчатым лицом. Оба одеты в черные рясы, того же цвета скуфейки, да еще брезентовые солдатские вещмешки за плечами. Старший монах большей частью молчал, изредка лишь вставляя междометия в речь молодого. А тот разливался соловьем:
- …и пропала, как есть, пропала корзинка! Вот была – и бульк! – всё, нету! День насмарку, рыба разбежалась! Ах, растяпа я, растяпа, думаю. Задаст же взбучку мне отец Пафнутий! И задал, да. Ох, как задал! Тяжко в послушниках-то, отец Савва, куда как тяжко! Знаю, знаю, что все это испытания, веру и верность на прочность проверяют, но как же тяжко-то!
- Ну-у… - пробасил отец Савва.
- Смотрите-ка, - сменил тему молодой, - уж и мост наш вдалеке показался. Значит, до станции с километр будет…
В подтверждение слов молодого монаха, где-то за туманом прошелестела электричка. Услыхав ее, рыжий встрепенулся и воодушевленно продолжил:
- Ох, терзал меня тогда отец Пафнутий! И бранил так и эдак, и вопросы каверзные задавал: зачем я, дурачина косорукий, прости, Господи, (так и сказал!) в монастырь-то приперся? Я ему честно отвечаю: так, мол, и так, устал от грязи мирской, нету мочи терпеть это всё, ну просто никакой мочи нет! Я же такого понавидался – и вспомнить грех, и забыть грех, ибо, мыслю, все это суть испытания! – рыжий перестал размахивать руками и трижды истово перекрестился, бормоча «Господи, помилуй!». – Я же кто был? Сущий гад ползучий, если подумать! Разбойник, натуральнейший разбойник!
- Даааа? – с сомнением протянул отец Савва, внимательно оглядывая спутника. На разбойника тот решительно не походил.
- Ах, ну не так же буквально! – раздраженно махнул рукой рыжий монах. – Двадцать первый век на дворе, и в нашем суетном мире полным-полно гораздо худших разбойников, чем джентльмены с большой дороги. Сперва я работал в политическом пиаре. Знаете, что это?
Отец Савва мотнул головой, тут же оступился. Из-под ноги его отскочил крупный камень, прошелестел по траве. Рыжий деликатно придержал старшего под локоть, не умолкая при этом ни на миг.
- К примеру, нужно, чтобы на выборах победил, кто надо. Он приходит в контору, типа той, где я работал, платит гору денег, а мы уже делаем так, что он побеждает. А как мы это типа сделаем – его не волнует. Ну, там много чего было. И электорат подкупали деньгами и водкой, и компромат, конкурентов порочащий, искали, сочиняли да распространяли, и подставляли конкурентов в скандалы разные… Обтопы эти чудовищные – ну, когда обтопать, то есть обойти, нужно несколько громадных жилых домов в день, и в каждой квартире рассказать не о том, какой наш кандидат супер-пупер, а какие все остальные гниды и аспиды… Политика – дело не грязное. Любая грязь, вроде вот этой – монах указал на кстати подвернувшуюся большую лужу, - во сто крат чище, чем политика. Меня хватило ровно на год. А там понял, что надо бежать без оглядки, либо в петлю лезть. Но я ж православный человек-то, никак нельзя мне в петлю, Господь не одобрит. – Рыжий умолк.
Перешли шаткий висячий мостик, громким скрипом вызвав неудовольствие очередного рыбака; дальше тропинка уводила через поле прочь от реки, к железнодорожной станции. Туман остался позади, небо светлело. Из-под ног монахов порхнул жаворонок. Отлетел подальше, завис в воздухе, залился радостной трелью. Отец Савва остановился. Наклонился, залюбовавшись невзрачным цветком, потрепал легонько его рукой, улыбнулся.
- Благодать, - произнес он с неопределенной интонацией, а про себя затянул привычно: «Богородице, дево, радуйся…». Огляделся, буркнул: - Идём дальше, брат Димитрий.
До станции дошли молча. Отец Савва неожиданно для его лет и комплекции взял быстрый темп, и словоохотливый брат Димитрий едва за ним поспевал, стараясь не запыхаться. Взошли на платформу. Пожилой монах посмотрел на наручные часы, потом куда-то вдаль, кивнул удовлетворенно:
- Успели, - а про себя снова пропел «Богородицу».
Брат Димитрий, казалось, не мог долго оставаться на одном месте. Суетливая натура его требовала постоянного движения, и необходимость стоять подле столпом застывшего отца Саввы, по-видимому, доставляла молодому монаху неудобство. Старший прекрасно это видел и сжалился над непоседой:
- Глянь расписание, что ль. Там, в конце платформы.
Рыжий кивнул, и, нелепо размахивая руками, торопливо удалился.
«Суетен, суетен слишком брат Димитрий, но это пройдет. Успокоится, уляжется дух «разбойника» рыжего. Уйдет суета – и суетливость с нею. А ум у него хороший, светлый. Много пользы от такого ума будет. А пока – слишком свеж мир в нем. Суетный мир суетливых людей. Пройдёт, пройдет» - неторопливо размышлял отец Савва, наблюдая, как напарник, все так же размахивая руками, возвращается обратно.
- Две минуты – и будет электричка! – еще издали воскликнул брат Димитрий. – Славно, что успели: следующие три отменены, а там перерыв…
Отец Савва кивнул.
- Так вот, как сбежал я из политики-то, долго думал: куда деваться? Руками делать толком не умею ничего, торговец из меня был не самый плохой, но тоже не тянуло. Пошел в рекламу. Оно сродни тому, что делал прежде, но хоть почище, полегче, что ль – так я думал. Ну, и пошел. Не сразу понял, что из огня, да в полымя угодил, а поначалу так и вовсе раем казалось: никто никуда не бегает, чинно-мирно за столами сидят. Никаких костюмов и галстуков, свитера да джинсы. Каждый день – брейнсторм, или мозговой штурм. Знаете, что это? Все садятся вместе, начальник ставит задачу: надо отэдвертайзить… ну… прорекламировать, например, новый сорт пива. По телевизору, радио, в печати – везде. И мы начинаем вслух накидывать идеи, а начальник наиболее стоящие пишет маркером на борде. Когда этих идей набирается десятка полтора, начинаем обсасывать их, новые уже не генерим. Главное – чтобы «кролики» сразу повелись и помчались за этим самым пивом в ближайший магазин. «Кроликами», понятно, мы тех называли, кто рекламу смотрит, слушает и читает, себя-то небожителями, прости, Господи, полагали. До таких «высот» цинизма порой доходили, что и в политике не сыщешь. Подробно рассказывать не стану – не хочу, да и отмолил, казалось бы, давно, на исповеди не раз каялся – а все равно болит, не отпускает.
- Плохо молился, скверно каялся, - обронил отец Савва. – Постом надо было, да смирением - не пробовал?
- Вам виднее, чем, - смиренно поклонился брат Димитрий и вздохнул.
Тут подошла электричка. До столицы далеко, время раннее - свободные места сыскались. К монахам тут же потянулись проворные бабульки: «Благослови, батюшка!»
- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа… - забормотал отец Савва, благословляя просительниц. Брат Димитрий, напустив вдруг на лицо строгое и важное выражение, медленно и даже торжественно благословил стоявшую близ него женщину и сел, довольный. Отец Савва был покоен и безмятежен, брат же Димитрий, казалось, никак не мог придать своему лицу подобающее случаю выражение, и оттого менялось оно поминутно.
- Так что, не постился? Или священник не надоумил? – возобновил разговор старший.
- Нет, не постился. Исповедовался, причащался, поклоны земные клал, свечки ставил… Тупая механика!
- Э-э-э-э… В смысле? – удивился отец Савва.
- А в том смысле, что пустота это все, если на душе груз тысячепудовый! Китайский мудрец Конфуций говорил, что откровенность без ритуала есть хамство. А что тогда пустой ритуал без откровенности?! Я говорю отцу Андрею в Знаменском, и отцу Сергию, да отцу Тихону в Борисоглебском, и отцу Феодосию в Богоявленском – всем им говорю, что да как было, каюсь, каюсь неустанно, а они, как сговорившись, бубнят все одно: «Бывает… Велики искушения бесовские… Ну, Господь простит…» - и епитрахиль мне на голову, да молитву разрешительную читают… И, вроде, тела-крови причастился, источника бессмертного… на душе же легкость быть должна – я точно знаю, – а тяжесть пуще прежнего, будто свинца в меня набили, в самую-то душу…
- Потому и в монастырь пришел? – тихо спросил отец Савва.
- Потому, да. В мирских храмах нет Бога. Ничего там вообще нет – бессмысленная механика.
- А у нас?.. – спросил старший монах, и, чувствуя, что неприятный разговор смущает, раздражает его, начал про себя читать «Символ веры»: «Верую во единого Бога Отца, Вседержителя…»
- У нас… не знаю. Вроде бы, все то же самое, но не совсем. Как-то живее оно, все-таки. Душе в монастыре легче… Легче становится, день ото дня. Я вольно или невольно сравниваю – как оно, там, в тех храмах, куда я ходил и здесь, в монастыре.
- И?..
- Не знаю, отец Савва. Не знаю. У нас иначе, это точно. И легче, я говорил. Но груз на душе все равно остается. Пока, во всяком случае. – С молодого монаха слетели последние остатки веселости и непоседливости, перед отцом Саввой сидел сейчас совсем другой человек, не тот, с кем два часа назад он вышел из монастырских ворот и с кем прошел берегом просыпающейся реки. Этот человек повидал на веку столько, что стал сильно старше своих двадцати пяти, и не до веселья ему сейчас, не до суеты. Веру ли ищет? Прощения ли? Себя?..
- Брат Димитрий, - подавшись вперед, произнес старший монах. – А ты в Бога-то веруешь?
Рыжий спокойно выдержал его пристальный взгляд. Затем вздохнул, откинулся на спинку деревянного дивана, непринужденно закинул ногу за ногу, что в исполнении монаха в рясе смотрелось несколько экстравагантно. Ответил:
- Да. А вы?
- Я?! – поперхнулся возмущением отец Савва. «…Его же царствию не будет конца…» Верую ли я? Верую ли? Я, кто четвертый десяток лет в иночестве?! Вот же наглец, прости, Господи! Всю жизнь строго, до мелочи последней, соблюдал все посты. В храм Божий сызмальства как к себе домой, все службы наизусть с глубочайшего детства… Верую ли я?! Да кто ты такой, молокосос, мальчишка, что пришел смущать меня – меня, кто всю жизнь… во имя Божье?! («…будущего века… Аминь…»)
Брат Димитрий внимательно пронаблюдал всю бурю, пронесшуюся по лицу попутчика, еле заметно кивнул, снова вздохнул, отвернулся к окну. До самой Москвы монахи не проронили более ни звука. Однако, едва электричка поднырнула под кольцевую автодорогу, рыжий снова заговорил - негромко, обращаясь, скорее, к себе самому, нежели к отцу Савве или кому еще.
- Обитель наша небогата, и сами мы нищи. И это правильно. «Умерщвление плоти» кажется мне глупостью, хотя, возможно, не мне, молодому, судить об этом. Но у нас нет ни возможности, ни, слава Богу, желания стяжать себе богатства земные, взыскуем едино лишь Царствия Небесного да премудрости Божией. Но миряне… Что думают они о «святой и соборной апостольской церкви», видя вызывающую роскошь иерархов – дворцы, лимузины, золото, часы эти, будь они неладны? Как сохранить веру свою в чистоте, видя, как жируют архипастыри, тогда как приходским священникам приходится ежеминутно помышлять о хлебе насущном? Вспомните этого беднягу, актера, ставшего священником. Ему же дали самый худой приход, с которого никак не прокормить жену, шестерых детей и себя, многогрешного. Не оттого ли в отчаяние он пришел, что невозможно видеть чад своих иссыхающими, тогда как Его Святейшество строит себе дачку в Геленджике – сравнимую с царской резиденцией былых времен? Вы спрашиваете, верую ли я в Бога? Да, отвечаю вам снова, верую. Верую! И на каждой литургии «Символ веры» пою не механически, но пропуская через душу каждое слово, проверяя: так ли? Правда ли? И чувствую: все так! Все правда!
- Ну, а раз веруешь, - неожиданно спокойно молвил отец Савва, - так и веруй себе, кто не дает? Спасайся сам, спасай других. Что тебе патриарховы часы да дворцы? («…Патриарха Московского и всея Руси… Господу помолимся… Господи, помилуй!») Часами не спасешься, - постом и молитвой только, да верой честной, чем еще? И не суди ты других, коли не хочешь, чтобы и тебя судили – отмерят столько, сколько сам иным отмеряешь. Вот так-то, брат Димитрий.
Тот кивнул и ничего не ответил.
Электричка нехотя втянулась в вокзальную паутину путей, простучала по стрелкам, и, найдя свою платформу, с глубоким громким вздохом к ней причалила. Монахи вышли на перрон, вслед за другими заторопились ко входу в метро. Молчали – каждый думал о своем. Брат Димитрий все возвращался в прошлое, и каждую минуту заново переживал свое потрясение и опустошенность. Он мысленно взывал к Богу, к Пресвятой Богородице, молился, – но упрямая память раз за разом затаскивала его обратно, в маленький персональный ад, в котором Шеф снова и снова говорил: «…а попу тому – десять-двадцать тыщ в зубы, плюс десять ящиков водки на все село, и, с божьей помощью, все наши будут». И бесстыжая Танька Шуберт, с огромными грудями, норовящими покинуть низкий вырез платья, глядя на «манагеров» и копирайтеров свысока, плевками, выдавала тезисы своей «концепции»: «… пятое. Дадим картинку Голгофы. Три креста – ну, типа, классика. На каждом гвоздями прибит мужик в костюме. Ну, типа, классический клерк. Крупный план: клерк как бы мучается. Ну, там, кровь, пот, слезы – все, как положено. Ему плохо, короче. Страдает, сука. За кадром – слоган: «Ты еще не застраховался у «Стракома»? Спеши, а то ЭТА чаша тебя не минует!»… Гнусь, погань, святотатство! Отыди от меня, Сатана! Изыди! Господи, Господи, не бросай же, не оставляй, спаси меня, слабого! Спаси меня, грешного! Покарай, Господи, этих слуг дьяволовых, кто ежеминутно топчет имя Твое!..
«Я ошибся, - с грустью думал отец Савва, - не та суетность снедает его. Все хуже. Тут у него две беды, если не все три… Главная же – горе от ума. Слишком много думает, слишком много рефлексирует. Но ничего, справимся, с Божьей помощью. Вернемся в обитель, поставлю его на работы потяжелее. Да хоть на реставрацию трапезной – там такие каменюки таскать приходится, что в прошлом своем копошиться ни времени, ни сил никаких не сыщешь. И экстаз его неофитский снимем заодно…Вразуми неразумного, Господи…» - он перекрестился. Тут оказалось, что они уже спустились на платформу, и из туннеля показался поезд.
Едва распахнулись двери и из них поспешили люди, с отцом Саввой приключилась удивительнейшая штука. Вдруг почудилось ему… да нет, не почудилось, а явно увиделось и услышалось, что в вагоне замечательно пахнет ладаном и свечами, приглушенно звучит хор, и самый весь вагон залит благословенным светом множества восковых свечей. Не слышно лишь священника, служащего эту литургию. И отец Савва понял, что он и есть тот самый священник, и служить сегодня ему. Он оглянулся на брата Димитрия и вошел в вагон, обвел глазами паству. Медленно переводил взгляд с одного на другого: люди как люди – веселые, хмурые, задумчивые, усталые, молодые, старые – самые обычные люди. Да и вагон, оказывается, самый обыкновенный – без свечей, ладана, икон и хора, так что хорош он был бы, возгласив на весь мир «Господу помолимся!» Но нет, нет, не все так просто, и литургии – быть! Потому что совсем неподалеку от отца Саввы сидела сама Пресвятая Богородица. В простых одеяниях, бледная и печальная, она умоляюще смотрела на отца Савву, прямо в глаза, и он уже был готов пасть на колени, когда снова понял, что и это лишь видение, и перед ним сидит самая обычная молодая беременная женщина, мучимая, наверное, всеми проблемами беременных женщин одновременно. Оттого и мука во взоре, оттого и влага на челе… Но ты ничего, ты потерпи, милая: ты же несешь миру жизнь…
Пока длилось это наваждение, поезд, кажется, успел проехать несколько станций. Внезапно состав резко затормозил в тоннеле, люди лихорадочно хватались за поручни…
И тут все три картинки сложились в одну, и, получив это откровение, бедный отец Савва едва не лишился чувств. Но это нельзя, это ни в коем случае нельзя. И резких движений нельзя. И говорить – ни в коем случае. Потому что женщина была чревата смертью. Настоящей, взаправдашней, страшной смертью для всех, кто находился в вагоне. Что же остается? Только одно.
Отец Савва с жалостью посмотрел на брата Димитрия, внимательно читающего рекламные постеры и бормочущего что-то – то ли молитвы, то ли проклятия. Посмотрел на иконы, висящие меж окон, над окнами и на самих окнах. На свечи в руках прихожан. И спросил себя: «А ты – ты веруешь ли в Бога?» И уверенно ответил: «Да! Верую!». Послушный хор немедленно грянул «Символ веры», но отец Савва в ту же секунду почувствовал, что это не то, не нужно оно сейчас; это лишнее. Он наскоро перебрал в уме основные молитвы – и они не подходили. Хор умолк. Свечи погасли и исчезли, иконы снова стали рекламой, ладан превратился в обычный запах пота, и остались лишь люди, все те же самые обычные люди - не «кролики», и даже не «овцы», не «козлищи» и не «агнцы» - просто люди, и несчастный брат Димитрий среди них. Да еще она, та, беременная смертью. И монах. И, конечно, Он – тот единственный, с кем можно говорить, не размыкая уст.
- Прости меня, Господи, - начал отец Савва. – Я, наверное, много дурного сделал в этой жизни – или не сделал много хорошего. Я часто произносил имя Твое невпопад, а то и всуе, но не о том речь. Ты знаешь, я хотел говорить сегодня с тобой о несчастном и неразумном брате Димитрии, но то, что вижу сейчас, наполняет меня страхом. Страхом перед Тобой, перед непостижимостью замысла твоего… или?.. Господи! Не попусти, прошу Тебя! Спаси, спаси этих людей! Я не знаю, сколько среди них праведников, грешников, святых, блудниц, магометан, язычников – неважно это, Господи! Это все – люди Твои, это все – народ Твой. Спаси их, прошу! Если Тебе непременно нужна чья-то жизнь – возьми мою. Вразуми, как правильно отдать ее Тебе. Только спаси их, прошу Тебя. Мне, недостойному, ничего не нужно. Всего себя вручаю в руки Твои, Господи. Аминь.
(«А-ами-инь…» - прошелестел хор по краешку сознания).
Ничего не изменилось. Разве… Несчастная женщина снова смотрела в глаза монаха, но страх и боль ушли из ее взора. Теперь там можно было прочесть растерянность и удивление.
Поезд тронулся, и, медленно набирая скорость, покатил к станции.
А к отцу Савве подошла собака. И лизнула его в руку. И монах снова решился посмотреть в глаза смертнице. И улыбнулся.
Осторожно, двери закрываются – а на следующей уже пора выходить. Из вагона протолкался брат Димитрий.
- Понабрали лузеров из деревни, - неприязненно бросил он. – «Ты не успел подумать даже о скидках на нашей распродаже!» - громко, издевательски так произнес. И припечатал приговором: - Дерьмовый креатив. – Тут же, спохватившись, добавил испуганно: - Прости, Господи! – и перекрестился. |
 1  922
|
|
| |
|
Тема интересная и актуальная. И слог хороший.
Но мне в рассказе чего-то активно не хватает. Прежде всего, сюжет сильно напоминает "Generation П" Пелевина, что уже нехорошо из-за вторичности. Потом я никак не могу определиться с конфликтом. Конфликт есть, но в чем? Вера - неверие? При чем тогда реклама? Может быть "но и в церкви все не так" (с)? Нет. До этого рассказ не дотягивает. А для просто жанровой зарисовки - тяжеловато, перегружено размышлениями.
Короче, по прочтении остался с чувством глубокой неудовлетворенности. Не рассказом. Автором. Недоработано. Может быть как-то посмелее с церковью? На сегодня там реально "все не так, как надо". А если задумывалась параллель церкви и рекламы, то она не читается. Почти. Только робкий намек. Настолько робкий, что вполне возможно я сам его и выдумал.
|
|
Слишком наивно). Вы не очень хорошо знаете тему за которую взялись, Дмитрий. Местами коробит :-). Монахи кроме Богородице Дево, Символ веры и Отче наш знают еще много других молитв)). почитайте к примеру Поселянина. Того же Лескова.
|
|
|
1
20.04.2012 19:58:17
|
Дело тут не в том, сколько молитв знают монахи . Если бы Дмитрий начал вставлять в текст больше молитвенного текста, чтобы продемонстрировать свое знание темы, получилось бы искусственно.
Просто рассказ строится на "Символе", вот и все
|
| |
|
|
2
20.04.2012 21:58:52
|
Мне вот тоже кажется, что для того, чтобы сказать то, что он хочет, Дмитрию Сорокину совсем не обязательно читать Лескова. У него есть собственный голос.
|
| |
|
|
3
27.04.2012 22:55:48
|
Вы меня не так поняли. Имелось ввиду, что человек не знает о чем пишет и указала на те места которые особенно "режет глаз"!
Дмитрию вовсе не надо копировать Лескова.. А Поселянин не пишет художественно, но там суть настоящего. Человек не переживший не сможет написать искренно... А читающий не переживет задуманное автором. Для этого и приведены были авторы знающие.. Как пример
|
| |
|
|
Понравилось. Заметила некоторые , близкие мне самой, моим представлениям, моменты. Хороший рассказ.
|
| |
|
|
