|
|
| ПРОИЗВЕДЕНИЯ |
|
|
| Повесть |
13.07.2011 23:21:40 |
|
Никто не верит, что я – Вася. Нет, те, кто давно меня знает, они, конечно, смирились с этим фактом, но вот, например, отдыхающие – те через одного спрашивают, хитро этак прищурившись: «А по паспорту?». Да Вася я, Вася, честное слово. Шкваркин Василий Петрович, прошу любить и жаловать. Хотя, смотрю на себя сейчас в зеркало: щуплый мужик под сорок, чернявый-кучерявый, тонкие усики, маленькие глаза. Одет в кожаные байкерские штаны, застиранную футболку и шерстяную безрукавку неопределенного цвета – сегодня прохладно, вот-вот задождит. На ногах – слесарского стиля башмаки, на голове – как бы кожаная шляпа с короткими полями. Короче говоря, цыган цыганом. И то правда: какой я, на хрен, Вася… Но что уж поделать, коли мама с папой так назвали? Да и знавал я двух самых настоящих цыган, носивших то же царственное имя. И ничего – носили себе, без проблем…
Терпеть не могу просыпаться на рассвете. Но мой организм, очевидно, придерживается противоположного мнения, и, как бы поздно я ни лег, в пять-шесть утра неизбежно просыпаюсь. Завариваю свежий чай, сажусь на веранде, чаевничаю и курю. И смотрю, как просыпается город.
Вот с чем мне в этой жизни повезло, так это с домом: он расположен в самой высокой точке города, и с веранды открывается шикарный вид, что позволяет в сезон драть с отдыхающих чуть больше, чем требуют с них мои соседи, живущие пониже. Но да Бог с ними, с отдыхающими: они, как правило, появляются в нашей жизни ненадолго – долгожданные и надоедливые, - проходят мимо по касательной, и исчезают, отяготив наши карманы длинными рублями.
Прежде чем начать рассказывать вам историю, хочу еще немного полюбоваться нашим городком. Он милый, честно – иначе я никогда сюда не вернулся бы. Да… Тяга к странствиям, завладевшая мною в подростковом возрасте, добрый десяток лет гоняла непутевого юнца из конца в конец всей нашей страны, забрасывая иной раз и за ее пределы, от кривых улочек старого Стамбула до волшебных пляжей Варадеро; но всегда, каждый день я не сомневался, что обязательно приеду домой. Одиссеем быть нетрудно, достаточно твердо знать, что вернешься – и все.
Но я давно уже здесь, и город мой – вот он, никуда не делся: уютные узкие улочки с одно-двухэтажными домиками, все строго параллельно-перпендикулярно, спасибо матушке Екатерине Алексеевне, императрице. Сверху смотришь – и улицы эти едва угадываются под сплошным покровом зелени: акации, черешни, абрикосы, и виноград-виноград-виноград… А идешь по ним вечерком неспешно, различая сквозь шуршание листвы шепот прибоя, и в который раз поздравляешь себя, что в правильном месте родился.
Центральная улица, которая прежде называлась Генерал-губернаторской, потом Революционной, а ныне – улица Свободы, - чуть шире, дома на ней посолиднее, повыше, да и поновее. Она проходит ровно посередине города, пронзая по пути обе наши площади – Ленина и Шарля де Голля, и упирается прямо в море, в главный городской пляж. По ней я люблю гулять осенью и зимой, когда почти нет пришлых. Вот уже через пару недель будет можно, пожалуй, тогда и прогуляемся.
Свежий чай, свежая трубка. Хорошо! А вот и дождь, да сильный какой! И ветер. Зашумело-заволновалось зеленое, с уже заметной прожелтью, море там, в двадцати метрах подо мной. Загрохотало что-то сердито – не иначе, кто-то ставни не закрыл. Впрочем, догадываюсь, и даже знаю, кто: Никифор Храпов, старейшина городских пьяниц. Звякнуло стекло… Грустное пробуждение у тебя намечается, Никифор. Не первое и не последнее…
И, наверное, с сердитым скрежетом мотает сейчас шквал кусок листа ржавой жести, которым старик Пантикапеев намедни пытался залатать забор: сил запредельно старого кавалериста хватило ровно на один гвоздь, а предложенную помощь он высокомерно отверг: гордый.
А началось все три месяца назад, еще в июне, в точно такой же, если не еще сильнее, дождь, когда вот так же все выло и грохотало, и хлопали Никифоровы ставни. Впрочем, вру: для меня началось еще до дождя, когда сидел на молу и ловил бычков на ужин.
Занятие это не слишком затейливое, и, сказал бы я, даже скучное. Впрочем, когда приезжают наши гости с севера, для них бычковая рыбалка становится целым приключением, по крайней мере, поначалу. А для нас это привычная рутина, позволяющая сэкономить некоторое количество денег и получить свой обед.
И сидел я на молу, и вяло прикидывал, что еще пару-тройку вытащу, и все, то есть через пять минут уже домой… Как накатило вдруг откуда-то убеждение, что ужинать буду не один, и решил подзадержаться. Ну, наловил на две сковороды, поплелся восвояси, тем более, тучи с моря заходили темные, а это верняк: выполоскает городок наш как следует. Иду, и бычки в ведре, и хмарь на душе, и чего-то вот такого хочется нового, свежего – хоть снова все бросай и в путь-дорогу. У меня оно, вообще, бывает такое, но не часто, а тут вдруг сильно так… И стал я себя жалеть ни с того ни с сего, да на все лады: седины уж пробиваются, а все один, да на хрен никому не сдался, да и что я вообще тут делаю; ну, и так далее. Решил вина по такому случаю взять: она, ипохондрия то есть эта моя, зараза страшная, портвейном обычно неплохо врачуется. Ну, зашел по пути в бывший пятый, ныне «Розмарин», что на углу Свердлова и Николаевской, а там Катька, знакомая давнишняя, за старшую. Ну, взял два флакона Крымского белого, тут мы с ней языками-то друг за друга зацепились, и, когда пошел дальше к дому, в самый-то дождь и попал. Промок до распоследней нитки!
Но хандра при этом как-то попритихла, забилась в угол, и появилось ощущение, что скоро что-то будет, что-то такое… Знаете, вот если едешь на попутке в черт его знает, каких краях, где не бывал никогда, и Бог весть, вернешься ли еще… едешь и вдруг точно знаешь, что вот за этим поворотом открывается сумасшедшей красоты вид – и так оно и есть, и пялишься ты на эту красоту, немой от восторга, а равнодушный водила везет тебя дальше, но ты-то счастлив уже до кончиков ушей! Никогда не подводило меня по жизни это знание-ощущение, и потому я, скинув мокрую одежду, да так и не надев сухую, прошлепал в кухню и принялся жарить своих бычков, сжавшись внутренне, чтобы не упустить и не пропустить…
Стук в окно.
- Эй, хозяин! – незнакомый зычный голос. – У тебя, что ль, рыбка жарится?
За залитым ливнем окном едва угадывался кто-то огромный. Я открыл форточку, и сразу за ней оказалось мокрое усатое лицо.
- У меня, что ль. Заходи?
- Спасибочки! Уже иду.
Не такой уж он и огромный, всего-то головы на полторы меня выше, а сложения почти такого же. Объем ему придавали белая от времени брезентовая куртка и большущий рюкзак за спиной.
- Не помешаю? – опасливо спросил гость в сенях. Вода лила с него потоками – впрочем, как и с меня, четвертью часа ранее.
- Не, я один. Так что раздевайся и пошли ужинать.
Он освободился от рюкзака, проворно разделся до трусов, и пришел ко мне.
- Уютно у тебя тут, - одобрил незнакомец мое холостяцкое запустение после краткого осмотра, и протянул руку: - Тимофей.
- Василий. Турист?
- Не, бродяга.
- О, свой человек. Давай-ка, чтоб не заболеть, граммов по сто?
- Портвейна-то? Можно. А что б не по стакану? Здоровья-то ради?
- Соображаешь! Ну, за знакомство.
- Здрав будь, боярин, - кивнул Тимофей, и мы выпили. Потом я поставил сковородку с бычками прямо на стол, достал хлеб и лук, и принялись мы ужинать. Пока трапезничали, тяпнули еще – теперь уже действительно по сто, спешить некуда, - да и разговорились. По итогам этой беседы сдал я ему койку за просто так, хотя поначалу хотел снять с него хоть по сотне в день – со скидкой на бродяжничий статус.
Когда вторая бутылка опустела, Тимофей слазил в свой рюкзак и достал еще две, причем того же «Крымского белого». Пока я вскрывал да наливал, нечаянный гость мой потянулся и прошелся по кухне взад-вперед грациозной танцевальной походкой. А и хорош он оказался! Стоило встать, как исчезла мнимая сутулость, весь стройный, складок и жира нет. Лицо, правда, неспокойное. Буйное такое лицо, с мощными чертами – так в мультфильмах обычно рисуют очеловеченный ветер. Светлые густые волосы, длиною, пожалуй, чуть ниже плеч, собраны в тугой хвост. Весь этот пафос сбивал лишь кусочек зеленого лука, застрявший в усах. Но тут Тимофей сел, и снова стал самым обычным человеком, интересным собеседником и приятным собутыльником.
- Ты танцевать любишь? – спросил он вдруг, когда мы разделались с третьей и приступили к четвертой, закусывая наспех размоченной курагой – бычков-то давно уж доели. Я открыл форточку пошире: дождь стих, а накурили мы мощно - не то, что топор, целый трактор можно повесить.
- Танцевать? – вопрос застал меня врасплох: мы только что говорили о кино, перебирали любимые фильмы, и танцевального среди них не было ни одного.
- Ну да.
- Не знаю… Как-то давно не пробовал. Очень давно.
- Очень?
- Лет тридцать, пожалуй.
- Это не беда. Танцевать можно в любом возрасте, было бы состояние подходящее.
- А у меня что, подходящее?
- О, да.
- То есть, чтобы что-нибудь станцевать, надо как следует набраться?
- Не обязательно. Просто, прежде всего, нужно отпустить самого себя на волю – внутренне. Вино в разумных дозах этому, как правило, неплохо способствует, но можно же и без стимуляторов свободно обходиться…
- А по литру на нос – разумная доза?
- Более чем. Вот дальше мы начнем уходить в астрал, а там танцевать не о чем.
- Ну… если ты так настаиваешь… можно и станцевать. Сейчас, магнитофон принесу. И то верно: пожрали, выпили, а теперь дискотека.
- Стоп, – резко сказал он. - Музыка не важна.
- Вообще?
- Вообще. Музыка – для нищих духом. Костыли, подпорки. К чёрту музыку!
- Хм…
- Все нормально, – примирительно махнул рукою Тимофей. - Сядь-ка. Вот что такое танец?
- То есть, как это, «что»? Ну, там… Руками-ногами, прыг-дрыг, то да се, причем, как правило, под музыку…
- Херня полная все, что ты сказал! – разгорячился он. – Нет, нет и нет! Танец – это, прежде всего, свободный полет души! В этих трех словах – вся его суть!
- И?..
- Вот тебе и «и»! На свободу ты себя уже отпустил. Раскрепостился, молодец.
- Можно танцевать?
- Нет. Как взлететь душе, если ей тяжело?
- И как? – я ничего не понимал, но угрозы не ощущал, и мне было интересно.
- А очень просто. Знаешь выражение «облегчить душу»?
- Ну… Знаю.
- Во-от. Облегчение души – второй, и очень важный элемент подготовки к настоящему танцу. Без него, как и без раскрепощения, танец – это и не танец вовсе, а, как было написано в одной моей любимой книжке, «дрыгоножество и рукомашество». Поэтому тебе нужно сперва облегчить душу.
- Что, всю жизнь рассказать? – восхитился я. – Ночи не хватит!
- Достаточно одного какого-то случая, эпизода, но чего-то важного. Такого, что действительно гнетет, давит, к земле прижимает. Ну что, Василий, попробуешь?
- Заинтриговал ты меня, Тим. Убей, не пойму, зачем оно мне надо, но давай… давай попробуем. Курнем вот только.
- Хорошо, курнем.
Что ж, и покурили, отпираться дальше было бы неправильно.
- Ну… с чего бы начать? С начала? Долго и бестолково… В общем, слушай. Гнетет меня вот какая хрень. Я ж, как и ты, бродяга: на другой год после распада Союза, когда здесь как-то мгновенно все пришло в уныние и запустение, сорвало меня, молодого, на поиски лучшей жизни. Родители к тому времени умерли, иных родственников, кроме совсем уж дальних, я не знал, и потому с легким сердцем отправился в Сибирь. Почему в Сибирь? А почему нет? Мы ж испокон веку живем за счет отдыхающих, так вот самые богатые из них всегда кто были? Моряки, шахтеры и нефтяники. А «на северах» всегда хорошо платили, и потому, хоть и трудно там, да денежно – так мне представлялось. Ну, и рванул я на северо-восток от родного Приазовья. Два года вламывал в окрестностях города Суторминска, было действительно трудно, да и не так уж денежно: платили-то вроде как, и хорошо, но цены росли куда быстрее, чем зарплата. Короче, через два года не выдержал я, пошел дальше. Ну, подробности моих скитаний можно опустить пока, скажу лишь, что за десять лет был я нефтяником в этом проклятом Суторминске, потом разнорабочим в Тюмени, потом барменом в Красноярске, лесником в Туве, учителем на Алтае, автослесарем в Корсакове, плотником в Архангельске. Богатства на стяжал, хоть немножко и скопил; зато мир посмотрел – ездил отдыхать в Египет, Турцию и Таиланд, и даже на Кубе месячишко поработал… В общем, жизнь со всех сторон увидел. А потом вернулся.
Дом, слава Богу, сохранился, только был он уже не мой. И все свои деньги, да еще в долги влезть пришлось, потратил я на то, чтобы выкупить обратно вот этот самый дом. Потом настало лето, отдыхающие, все такое – к осени долги вернул, и думал тогда: «эх, заживу спокойно в родной тихой гавани!». И зажил, да. Причем спокойно. Так спокойно, что вот уж семь лет прошло, а только выть от этого спокойствия-покоя хочется. Выть, как волк на луну. Жизнь ушла – вот что. Я каждый гребанный день просыпаюсь на рассвете, завариваю чай, набиваю трубку и выхожу на веранду. Смотрю на город, курю… - каждый день! Одно и то же!
И люди, вот что совсем страшно. Люди другие. Ведь раньше как было? Город как город; да, маленький, да, все друг друга знают. Кто рыбачит, кто в порту трудится, кто на молочном, кто на кирпичном. А, пока меня не было, от молочного да кирпичного одни руины остались; порт захирел, а люди сменились. Делись все куда-то. Наверное, в Москву подались, правды да денег искать. Из старых, кто остался – по пальцам пересчитать можно, и те убогие, как на подбор: алкаш Никифор Храпов, сумасшедшая гречанка Ифигения, выживший из ума буденовец Пантикапеев, да участковый Мартын Поливанов, которому, что ни новолуние, везде нечистая сила мерещится, и потому в эти дни ему табельное оружие не выдают… А все остальные – о-о-о! Тоже как на подбор, но другого сорта: тихие, замкнутые, с потухшим взором... Они приехали сюда, будто спасались от чего-то. Все словно обожженные… они живут точно так же, как я: от лета до лета, словно впадая в полную спячку на все остальное время, и те, с кем я разговаривал, без исключения хотели вырваться отсюда – и никто не мог. Ну, есть еще какой-то процент пришлых хамов, воротил всех мастей – бизнес-шмизнес, все дела - но где без них? Это так, мишура, не стоящая внимания. И вдруг понял я, и стало мне страшно. А понял то, что, по сути, ничем от этих новых не отличаюсь – у всех нас все всегда спокойно, и у всех - глухая тоска на душе. И стал тогда подозревать, что не вернулся я домой… точнее, не домой я вернулся. А попал в какое-то странное, страшное, специальное такое место, куда ссылают неприкаянные души…
Рассуждая теоретически, я отсюда сбегу в любой момент, дело привычное: на попутке до железки, там в любой поезд – и ловите перестук колес… Но нечего мне больше делать там, не зовут больше дороги, а это значит одно: бежать некуда. Наверное, я все-таки погиб там, в снежном лесу под Красноярском, а душу сослали в это гибельное местечко…
- Танец, танец! – страшно заорал Тимофей, и меня словно вышвырнуло со стула на открытое место. Колени подгибались, тишина давила к земле…
- Музыку… - прохрипел я.
- Хрен тебе! – крикнул он, - Так танцуй! Давай же, ну?!..
И принялся я выкидывать коленца – иначе это безобразие, пожалуй, и не назовешь. Целую, наверное, вечность мучительно кривлялся посреди собственной кухни, когда вдруг почувствовал странное: тело само собой распрямлялось, и будто расправлялись за спиною огромные легкие крылья. Я так поразился этому ощущению, что не сразу понял, что Тимофей ладонями по голым ногам своим выстукивает очень четкий и понятный ритм, и ему, этому ритму подчинил я свои… кривляния? Вот уж нет, танец! Танец, господа мои! Что и говорить, в Большом театре (да и в любом другом, наверное) меня неминуемо освистали бы за такую хореографию, но плевать мне было в тот момент на любые театры мира. Крылья несли меня, душа летела, а груз тоски и хандры становился все невесомее и невесомее, пока не исчез вовсе. И, поняв, что стал совершенно легок, свободен и даже кристально трезв, я замер, восхищенный этим состоянием восторга и счастья, и тогда Тимофей перестал стучать ритм и разразился аплодисментами. А я, как был – почти голый, мокрый от пота, невесомый и счастливый, выскочил на веранду, распахнул окно, высунулся по пояс и заорал первое, что пришло то ли в голову, то ли в сердце:
- Я люблю вас, люди!!!
…А проснулся уже далеко за полдень. Случаются же в мире чудеса! И никакого похмелья, восхитительная легкость на душе и во всем теле – и потому, вместо привычного чая, заварил я кофе, и закурил не трубку, но сигарету. Нет, ничего не приснилось мне, все было на самом деле: рюкзачище Тимофея валялся в комнате, а на кухонном столе, придавленная пустой бутылкой, белела записка: «Ушел на море, вернусь к обеду. Т.». Нет, ну это ж надо, а?! Фантастика какая-то, право слово! Пожалуй, никогда в жизни не чувствовал себя так здорово. А всего делов-то – станцевал. Тут подумалось: вот оно, настоящее спасение для нашего утонувшего в хандре городка; нам всем срочно нужно танцевать! Поразившись простоте и доступности этого решения, я залпом выпил чашку крепчайшего кофе, и показалось мало, так что немедленно сварил еще одну джезву, и пил уже медленнее, смакуя. Высоко над домом протарахтел мотодельтаплан, и мне стало даже немного стыдно, потому что, рассказывая вечером Тимофею про наш город, был я не до конца правдив: как минимум, один человек из новых-пришлых не предавался никакому унынию, потому что постоянно летал и падал, и оттого на сплин времени не имел совершенно. Звать его Костей, и я очень рад тому, что мы с ним приятельствуем. История его довольно занимательна, и стоит того, чтобы ее рассказать.
Я не имею представления, где Константин родился и вырос. Как-то не интересовал меня этот момент. Но знаю совершенно четко – с его, разумеется, слов, - что небом он бредил с детства. И, в отличие от многих и многих мальчишек, мечту свою последовательно осуществил. Летное училище, потом четыре года в ВВС, потом еще шесть – в гражданской авиации, в пулковском авиаотряде. А потом случилась беда. В полном соответствии с популярной старинной песней, «однажды в полете мотор отказал». И прыгать, конечно, надо бы, но на борту сорок пять пассажиров и еще пять членов экипажа. Что делать – решительно неизвестно, разве что, молиться: двигатели не работают, самолет падает. Как ни странно, в падении запускаются два из четырех двигателей, удается даже как-то выровнять самолет, но клинит шасси, так что приходится плюхаться на брюхо в какое-то западносибирское болото. Что самое удивительное – потерь нет. Ну, ссадин, синяков да шишек у всех навалом, понятно; кое у кого и переломы были. Но – все живы. Через пару часов вертолетами всех людей оттуда вытащили, а еще через два дня Костю с экипажем - в Кремль, ему на грудь – звезду Героя, и остальным тоже не последние ордена и медали. Про него в газетах пишут, по ящику показывают, а он брык – и в запой. Весь отпуск свой законный пропил, а как на работу выходить – протрезвел на пару дней – ровно настолько, чтобы уволиться – и обратно, в объятия Бахуса. С полгода он так упражнялся, а потом одумался. И начал строить себе самолет. Из чего попало, из подручных средств. Всего за месяц собрал нечто, умевшее подниматься в воздух. Как закончил – продал квартиру в Ленинграде, погрузил пожитки в свой жутковатого вида аппарат тяжелее воздуха, да и взлетел, куда глаза глядят. Вы совершенно справедливо возразите мне, что в ту пору продать квартиру было делом невозможным, но не забывайте о воспетых еще Булгаковым бесконечных возможностях обмена жилплощади! Костя с очень приличной доплатой обменял трехкомнатную на Лиговке на небольшой домик в глухом городишке на берегу Азовского моря, так что с деньгами у него все стало хорошо. И он полетел.
Далеко не улетел, однако: под Колпино три военных вертолета заставили его приземлиться, и воздушная одиссея нашего героя едва не пресеклась, толком не начавшись. Дело в том, что не прошло еще и месяца, как Красную площадь в Москве превратили в аэродром, и потому у военных, особенно, у ПВОшников, на тему низколетящих авиеток присутствовал определенный ажиотаж. Ну, посадили его, увидали звезду золотую на груди, слегка притормозили. Ну, а как узнали, кто он такой, так едва не отпустили. Понимаю, все выглядит совершенно сказочно, но это он сам рассказывал, а других версий в моем распоряжении нету. Короче, не знаю я, как там на самом деле было, но разрешили ему лететь дальше – правда, только в сопровождении вертолетов и по определенному коридору, чтобы туда, куда не надо, не залетел. И проводили его вглубь Калининской области (ныне Тверская губерния), где что тогда, что поныне полно брошенных деревень: поселяйся, кто хочешь. Ну, Константин хотел – и в два счета поселился. Деньги, за жизнь накопленные, он проел и пропил достаточно быстро. Сидел бирюком в своем доме на холме, грыз последние сухари и прекрасно понимал, что бензина в баке – только-только до райцентра долететь, на обратную дорогу не хватит. Но тут по радио ему напомнили, что уже вовсю можно заниматься частным предпринимательством, маскируясь при этом безобидным словом «кооператив». И Костя решился. Вытолкал свой аэроплан на проселок, запустил мотор, взлетел и направился в райцентр. Там быстренько (не без помощи самой последней заначки, НЗ на самый черный день) зарегистрировал кооператив «От винта!», и принялся предоставлять населению услуги воздушного такси. Услуга оказалась довольно востребованной, поскольку государственная малая авиация, пригодная для недальних перелетов, в ту пору уже вовсю умирала. Так что, уже скоро стало хватать не только на бензин, хлеб и тушенку, но также и на дрянной коньяк «Наполеон» польского розлива, которого в ту пору в нашей стране отчего-то было видимо-невидимо – от Москвы до самых до окраин. И жил бы себе наш герой поживал, «Наполеон» пил да цирроз наживал, когда бы не случай. Один бывший комсомолец, которому в наследство от почившего в бозе молодежного союза, очевидно, достался как раз ключ от квартиры, где деньги лежат, возжаждал вдруг острых ощущений. И попросил Константина устроить ему падение на самолете. Тот, понятно, пальцем у виска покрутил, но комсомолец сделал ему предложение в модной в те годы форме: или куча денег, или голова в кустах.
Костя понимал, что, если один раз ему свезло в скверной ситуации, то второй раз уже такое будет навряд ли, так что валяться буйной головушке в тех самых кустах по любому. Но что делать? С другой стороны, деньги такие, что можно купить новенькую «Сессну» или десяток полуживых «Ан-2», арендовать городское летное поле и бизнес расцветет «в натуре». И он согласился. Спросил только, не боится ли экс-комсомолец разбиться к чертовой матери.
- Неа... Не боюсь, гадом буду. А ежели чо – и ты не боись, братва будет не в обиде.
Смысл второй фразы Костя не уловил, но оплату на всякий случай взял вперед, и они полетели. Забрались на «потолок» - то есть на предел высоты для этого аппарата, Костя вознес короткую молитву Богу, про которого очень кстати вспомнил, выключил двигатель и направил самолет к земле. И тут на него нахлынул дикий, звериный восторг, и он мгновенно вспомнил, что и тогда, над Сибирью, вопреки ожиданиям, испытывал тот же самый необъяснимый, все заполняющий кайф, пока самолет его рушился в тайгу, - и заорал от переполнявших его чувств. Пассажир тоже орал, но уже от ужаса. Незадолго до земли удалось запустить мотор, вывести самолет из пике и, после необходимых маневров, приземлиться. Ему повезло во второй раз, и каждая клеточка Костиного тела, каждая частичка души пела, когда он вылезал из самолета. А вот пассажир его из самолета не вылез, потому как помер с перепугу. Что бы он там ни обещал, но «братва» оказалась очень даже «в обиде», так что пилоту пришлось срочно искать себе новый аэродром, благо денег у него теперь хватало, а пролететь через пол-империи стало тоже не слишком сложно. Страна в ту пору начала увлеченно играть в демократию, почему-то разваливаясь при этом на кусочки, армия просто разваливалась, и до низколетящего самолетика, надсадно тарахтящего полузапоротым в последнем полете движком, дела никому не было.
Костя вовремя вспомнил о принадлежащем ему домике у моря, и прилетел в наш город, где попытался возобновить деятельность своего кооператива. Но клиенты, и то редкие, бывают у него, как правило, лишь в летний сезон, а все остальное время он почти не востребован. И тогда он посвятил себя коллекционированию разнообразных летательных аппаратов и свободным падениям на них. Не знаю, из какого болота поднял он пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-87», но притащил сюда, восстановил, поставил на поплавки, и раз в месяц с диким воем рушится на нем почем зря. Но чаще на дельталете: уж не знаю почему, но в последний год это его любимая игрушка.
Падения свои, не полагаясь более на божественное провидение, он теперь тщательно рассчитывает на компьютере. Кроме того, пару лет назад он был замечен киношными каскадерами, и несколько раз в год вылетает на разные съемки, чем тоже пополняет свой бюджет. Четкое планирование очередного собственного падения – вот то, чем занят его мозг большую часть времени. Зато он совершенно точно знает, где упадет, и оттого соломку стелет именно в нужном месте. К примеру, вот сейчас он, судя по оборвавшемуся звуку, как раз рухнул в море. Ну, почти рухнул, а мог бы и всерьез – он никогда не исключает такой возможности. Так, во-первых, он падает исключительно в глубокое место, там фарватер. Во-вторых, поплавки на его птичке – в судоремонтных мастерских делали! - такие, что откуда хошь всплывут. Далее, если у него окажется неисправен двигатель, неподалеку плавает буек, а к нему привязан трос. Осталось прицепить трос к дельталету и дать отмашку пареньку на пирсе, чтобы тот включил лебедку. Все продумано, и оттого удается. Ну, а если все это не сработает, и расчет неверен окажется, – так кирдык ему настанет, но он к таким вещам философски относится... Вот таков мой приятель, летчик Костя. Пожалуй, он поймет меня сейчас, как никто другой.
Допив кофе, я поспешил к морю. Быстрым шагом прошел по своей Второй Сахалинской (зачем бы это в приазовском захолустном городишке аж три Сахалинские улицы? Загадка), потом сорвался на бег, и по Степной и Морской уже бежал. Выскочил на Свободы, и почти добрался по ней до площади Ленина, когда налетел на Машу, едва не сбив ее с ног. Машенька наша – создание удивительное во всех отношениях, сколько странствовал – нигде таких не видел. Внешностью ее Создатель не обидел: высокая, статная, все, как говорится, при ней. Лицо благородное, породистое, ни у одной глянцевой дуры с обложки журнала такого не увидишь. Длинные золотистые волосы, завитые мелким бесом безо всякой химии – и все это великолепие Мария несла по улице с поистине царским апломбом, который за неполные пятнадцать лет, что она жила в нашем городе, даже вошел в поговорку. Фамилия у нее соответствовала походке на все сто: Гогенцоллерн, и после крушения Союза Маша не стеснялась добавлять к ней приставку «фон», не обращая на неизбежные насмешки ни малейшего внимания. Они с отцом пришли в наш город невесть откуда в то время, пока я еще нефтянничал в Сибири, и потому нашумевшая история с Машей и бундесканцлером известна мне лишь с чужих слов, но я все равно ее расскажу. Сейчас ей примерно двадцать пять, а тогда, стало быть, было где-то десять-одиннадцать… Короче говоря, вот какая тогда приключилась ерундовина.
Призрак коммунизма уже убрел, и мы снова остервенело строили капитализм. Какой-то очередной пришлый-ушлый мужичок за бесценок скупил едва ли не все земли за городской чертой, и устроил там фруктовые сады и перерабатывающее производство полного цикла. Оборудование закупил в Германии, сделав заказ на сумму столь неприличную, что немцы слегка обалдели, и посчитали нужным прислать своего канцлера, чтобы всячески подчеркнуть великую важность такой сделки. Ну, канцлер, конечно, приехал, и с ним наш премьер, уже тогда прославившийся своими афоризмами. Полдня они на все лады поздравляли того садовода, а потом, в качестве культурной программы, решили прогуляться по городу. И вот на площади Шарля де Голля канцлеру вздумалось пообщаться с народом, и он на родном языке задал в толпу вопрос: мол, дорогие жители уездного города N, а что вы думаете по поводу моего славного фатерлянда? Народ у нас, в массе своей, по-ихнему нихт ферштеен, но тут протолкалась вперед девочка Маша, и на чистом немецком ответствовала канцлеру, что фатерлянд горячо любит, хотя и не бывала там пока ни разу; и заверила, что полюбит еще сильнее, как только дойче фольк соблаговолит возродить монархию и позвать ее на престол, поскольку, мол, она, Мария фон Гогенцоллерн, - законная наследница прусских королей и германских кайзеров. Канцлер посмеялся, потом достал бумажник, вытащил оттуда тысячу дойчмарок и предложил ее высочеству принять их в знак поощрения, за отличное знание языка и отменное чувство юмора. Ее же высочество, не смутившись ни на миг, деньги отвергла, заявив, что ни в каких поощрениях не нуждается, и посоветовала канцлеру употребить их на благотворительность, раздав берлинским нищим. Канцлер побагровел, и хотел даже выругаться, но вовремя вспомнил, что девчонка превосходно знает немецкий, и сдержался. Мария же повторила свое заявление о правах на престол, сделала изящный книксен и гордо удалилась, давая всем понять, что аудиенция окончена. Последствий этот курьез не имел, но за Машей закрепилась слава городской сумасшедшей: в той толпе нашелся кто-то, знавший сотню-другую немецких слов, сумевший уловить суть беседы и растолковать ее всем желающим. К слову, примерно тогда же Маша осиротела, и жизнь с тех пор вела такую, что являла собою готовый персонаж для святочного рассказа, сказки об очередной Золушке или даже слезоточивого романа наподобие «Алых парусов»…
Я познакомился с ней вскоре после возвращения, и не нашел в девушке никаких психических аномалий. Подумаешь, считает себя принцессой – эка невидаль! Вокруг тысячи людей, безо всякого на то основания полагающие себя художниками, артистами, милиционерами и даже градоначальниками и министрами, и на их фоне Мария выглядела самой безобидной. Понятное дело, я не доктор, но человеком она оказалась в высшей степени милым и приятным, и не влюбился я в нее единственно потому, что невместно и немыслимо безвестному цыгану влюбиться в принцессу императорской крови. То есть, попробовать-то можно, но без малейших шансов на успех. А я и в делах сердечных всегда был до неприличия рационален…
Итак, на улице Свободы, близ площади Ленина, я едва не сбил с ног Машу фон Гогенцоллерн, бежавшую встречным курсом.
- Ой, Мария, простите меня, пожалуйста, - начал я, но тут заметил слезы на ее лице. – Маша, милая, что с вами случилось?
В ответ она пробормотала что-то по-немецки и махнула рукой. Впрочем, спохватившись, ответила по-русски:
- Не берите в голову, Василий, и тоже извините меня. Просто еще один неудачный день моей дурацкой жизни.
- Осмелюсь… осмелюсь предложить вам свою помощь, сударыня. Давайте встретимся в ближайшие дни, и… и потанцуем?
- По… потанцуем?! – их высочество изволили удивиться.
- Да. Так получилось, что не далее, как вчера, я убедился в удивительном целебном воздействии танца.
- И вы туда же?..
- В смысле? – не понял я.
- Издеваетесь над бедной девушкой, - горько вздохнула она.
- Что вы, и в мыслях не было! Я предельно серьезен. Вот вам мой номер телефона – пожалуйста, позвоните вечером.
- Позвонить? Зачем?
- Надеюсь, к этому времени я найду наиболее подходящее место, где мы сможем танцевать.
- Василий, вы, кажется, сошли с ума?
- Пусть даже и так, со стороны, наверное, виднее. Но в таком случае позвольте заметить, что мне-сумасшедшему гораздо приятнее и легче жить на свете, чем мне-нормальному.. Дело в том, что вчера я приютил одного отдыхающего, и он рассказал мне, как правильно танцевать… Эффект поразительный!
- Простите меня великодушно, но это звучит как бред.
- Понимаю, но продолжаю настаивать. Мария, я приглашаю вас на танец.
- Хорошо, я перезвоню вам. В любом случае, вечер в вашем обществе – это гораздо более приятное времяпровождение, чем бесконечные попытки отбиться от приезжих хамов, наперебой пытающихся меня… - как это? – склеить… - последнее слово она произнесла с неподражаемым отвращением. Я ее прекрасно понимал: при ее-то красоте ничего удивительного, что от заезжих ловеласов отбоя нет. Это наши давно уже перестали к ней приставать… Но говорить больше не о чем, потому мы раскланялись, и я продолжил путь к морю, надеясь перехватить летчика Костю. Оглянувшись, увидел, что Маша никуда не пошла, а задумчиво присела на скамейку…
Когда я прибежал на берег, дельталет уже стоял на песке. Невысокий, как и положено летчику, Костя, одетый в одни шорты, лил в бак бензин из канистры, жуя незажженную сигарету. Закончив заправку, он закрыл все емкости, вытер руки и подошел ко мне, на ходу прикуривая.
- Здорово, цыган.
- Привет, пилот. Как упалось?
- Спасибо, весьма душевно. Отлично упалось, честно говоря. А ты чего? – он принюхался. – Квасил вчера, что ли?
- Да, было немножко. Но это несущественно. Костя, я вчера такое вытворял!
- Портвейн был некошерный, - сделал вывод Константин. – И как тебя отпустили?
- Кто? – не понял я.
- Стражи порядка. Ты же вытворял?
- Черт, ну не в том же смысле! – я на него едва не обиделся. – Я танцевал! Тан-це-вал, ты понимаешь?
- Да-а, портвейн точно был некошерный.
- Блин, ну, дай же рассказать!
- Вась, извини, мне лететь надо. Завтра вернусь – все и расскажешь. И никакого больше портвейна, умоляю! Только пиво, в гомеопатических дозах – до трех литров, не более!
- Ты далеко?
- Да, Подкоп Подкопыч сгоношил слетать на Сладкий Лиман. Я там щуку половлю, а он – как обычно. Послезавтра к вечеру вернусь, сразу позвоню. Честно. Все, время вышло, вон Подкоп с лопатами бежит – пора, стало быть. От винта!
- Есть от винта, - вздохнул я, поздоровался с суетливым дворником и стал наблюдать их отбытие. К одному поплавку крепко принайтовили Костины спиннинги, к другому – лопаты Подкопыча, сели, махнули мне на прощание, да и улетели.
Подкопыч наш - нестарый еще армянин, хотя и с большой долей соли что в густой курчавой шевелюре, что в бороде. Персонаж он настолько забавный, что есть смысл рассказать. Никакой он, конечно, не Подкоп Подкопыч, это мы его так прозвали. По паспорту же он Акоп Прокопович Меликян. В дворники попал отнюдь не по своей воле, а по постановлению городского суда, но давайте по порядку.
Акоп Прокопович появился у нас в конце прошлогоднего мая. Внимания к себе не привлекал: ну, столовался в «Меркурии» - средней руки кафе на углу Свердлова и Николаевской, ну, бродил пару дней по площади Ленина в глубокой задумчивости, - мало ли странных приезжих видел наш городок на своем веку! А на утро третьего дня взорам прохожих на той самой площади предстала внушительная траншея вокруг памятника вождю мирового пролетариата, и самый памятник уже опасно накренился, посильнее даже, чем Пизанская башня. В народе мгновенно полетел слух, что дошли у Москвы руки, снесут нашего Ильича, а заместо него поставят не то Сахарова, не то Солженицына, не то еще какого радетеля за всеобщую демократию, и площадь вот-вот переименуют соответственно. Мартын Поливанов, участковый центральной части, тоже увидел яму. Никто не предупреждал его о такой щекотливой акции, как снос памятника Ленину, потому Мартын не поленился зайти в дежурку, где тоже все оказались не в курсе. Надо сказать, что луна тогда стояла полная, так что участковый был совершенно вменяем, при оружии и всем прочем. Властной походкой, держа руку на расстегнутой кобуре, Мартын подошел к раскопу и потребовал предъявить все, что в таких случаях предъявляется. Из ямы вылез один-единственный армянин в оранжевом жилете, и попробовал предъявить Мартыну тысячную купюру. Положительного действия эта бумажка не оказала, и с тяжким вздохом Акоп достал документ достоинством уже в пять тысяч, присоединив к первому. В следующий момент его умело скрутили, на запястьях щелкнули наручники, а оба его документа потом фигурировали на суде в качестве вещественных доказательств. Короче, самовольного землекопа обязали ликвидировать следы своей чудовищной деятельности, и потом отработать на этой площади дворником год. Год истекал на следующей неделе, и Подкоп Подкопыч, как звал теперь его уже весь город – за глаза, правда, - предвкушал освобождение от постылых обязанностей. Покидать наши края, впрочем, он теперь не хотел: уж слишком много здесь, по его сведениям, таилось кладов.
Да! Кладоискательство – вот та самая страсть, которая единственно и вела этого человека по жизни. Под Тобольском искал он кубышку Строгановых, на Карельском перешейке добывал скромные финские предвоенные клады, под Севастополем копал богатства бежавших в никуда помещиков (и выкопал клад еще времен войн Херсонеса с Боспорским царством), а из-под нашего памятника Ленину пытался выковырять будто бы покоящийся там с 1917 года тайник ростовщика Шмуклера. Претерпел неудачу: клада не нашел, попал на год в кабалу, но рук не опустил, и живой ум его продолжал искать сокровища. Признаться, я удивлен, как он за этот год не добрался до самого легендарного нашего клада, что в подвале старой школы… но я слишком тороплю события, о подвале – чуть-чуть попозже.
Проводив взглядом гидродельталет, побрел обратно. Надо бы перекусить, да домой идти: через два часа таксисты и автобусы начнут привозить в город пассажиров краснодарского поезда, сошедших в станице, так что пора повесить плакат «сдаются комнаты» и быть дома: бизнес есть бизнес. Но, пока остается немножко времени, я зашел в летнее кафе близ пляжа, где замечательная Настя быстро принесла мне салат по-гречески, солянку, свиную отбивную с картошкой и бутылку пива. Настя трудится здесь официанткой уже года два, и почти все это время выглядит совершенно душераздирающе. Вот почему: она постоянно улыбается, всячески выказывая доброжелательность и расположение к клиенту, то есть ко мне, а глаза ее при этом полны глухой тоски. Я несколько раз честно пытался растормошить ее, но тщетно – она словно боится меня, что ли… Вообще странно: я привык пользоваться некоторым успехом у противоположного пола, и потому Настины страхи и печали мне непонятны.
Еще Настя никогда не навязывает свое общество гостю, даже давно, как я, знакомому, поэтому пришлось удивиться, когда она присела за столик. И самым непостижимым во всем этом я бы назвал отсутствие ее дежурной улыбки.
- Василий, простите мою нескромность…
- Настя, что с тобой? Мы ж на «ты» перешли еще полтора года назад! Что случилось?
- Ничего, наверное. Но у меня тут полчаса назад была Маша, кофе пила. И рассказала про тебя странное.
- Хм, - удивился я. Болтливость никогда не была Машиной чертой. Скорее уж, наоборот… - И что именно?
- Что ты позвал ее танцевать.
- Пригласил, - уточнил я, подняв палец.
- Хорошо, пусть пригласил. Скажи мне, Вася, ты не издеваешься над бедной девочкой?
- Насть, сама подумай: зачем мне глумиться над Машей? Ну, вот зачем? Я прекрасно к ней отношусь, ты же знаешь.
- Знаю, дорогой, потому ничего и не понимаю.
- Я на самом деле пригласил Машу потанцевать, потому что, когда я ее встретил, она рыдала. А что до понимания… Знаешь, история эта может показаться странной и бредовой, но вот послушай…
И, пользуясь отсутствием в кафешке других посетителей, я рассказал Насте свое вчерашнее приключение.
- И что, на самом деле так хорошо? – недоверчиво спросила она.
- Честное слово, Настя! До сих пор будто лечу. Так хорошо, пожалуй, никогда в жизни мне не было. Знаешь, это почти как любовь.
- Почти?..
- Да, наверное. Или нет… Черт, не знаю. Ну не знаю я, как это тебе объяснить. Вот ты когда сменяешься?
- В десять вечера. А что? – спросила она заинтересованно.
- Давай потанцуем?
- Спасибо, Вась. Только давай лучше завтра? Я после смены буду – краше в гроб кладут, в таком состоянии не до танцев, знаешь ли…
- Хорошо, завтра, так завтра. Звони тогда, ладно?
- Ладно. А с Машей ты тоже танцевать будешь?
- Ну да…если она не передумает… Сегодня вечером.
- Занятно. Ой, Вася, Вася… - вздохнула она. - Ладно, давай, найдемся завтра. – Тут как раз в кафе зашла пара отдыхающих, и Настя поспешила к ним, а я вернулся к остывшей трапезе.
Отобедав, расплатился и поспешил домой, размышляя, чем бы занять остаток дня, если с бизнесом, как обычно, не заладится. Поднялся по Морской, здороваясь со всеми встречными (Тихон Дронов купил новый мотоцикл, звал вечером обмывать – отказался, я занят; Наташка Новачекова лупила скалкой своего непросыхающего чеха, здоровалась сквозь зубы; рослая явно приезжая девушка непраздного вида, с томиком Канта, спросила, где у нас тут библиотека – честно ответил…), потом так же по Степной (раскланялся с дедом Пантикапеевым, он ковылял из книжного с альбомом репродукций Верещагина и пучком разнокалиберных кисточек для рисования; совсем у него, похоже, крыша поехала). На Второй Сахалинской, не без усилия поднимаясь в гору, вспомнил, что так и не подыскал нам с Машей подходящего местечка для вечернего танца. Разве, домой ее позвать? Нет, моветон, слухи дурацкие пойдут – любит у нас народ языки почесать по поводу и без. Но куда, куда? Эх, ладно, вся надежда на импровизацию.
Дома пусто и тихо – Тимофей, похоже, так пока и не приходил. Что ж… Поставил в окошко свою нехитрую рекламу, взял с полки книжку (хотел Хемингуэя, но он куда-то подевался, пришлось довольствоваться Горьким), сел на веранде с чаем и трубкой. Так, скромно и незатейливо, и прошел остаток дня. Клиентов я себе сегодня не обрел. Ну и ладно, в другой раз.
Чем ближе вечер, тем чаще я поглядывал на часы: позвонит ли Маша? Почему-то вдруг наша вечерняя встреча показалась мне чрезвычайно важной, я очень хотел, чтобы она поверила мне и станцевала. Тимофей так и не пришел.
Ровно в девять вечера я раскурил очередную трубку, и тут мой телефон заиграл первые такты старинного романса «Очи черные». Кто там?
- Алло?
- Добрый вечер, Василий. Это Мария фон Гогенцоллерн. Я долго-долго думала и решила согласиться. Где мы встречаемся?
- Рад вашему звонку, Мария, добрый вечер. Встретимся мы… встретимся… А! На углу Морской и Николая Коперника, там возле руин старой школы есть пара скамеек. Уверен, хотя бы одна из них свободна. Подойдет?
- Ну, не зна-аю, - с сомнением протянула Маша. – Места там уж больно угрюмые.
- Не волнуйтесь, пожалуйста. Я буду там уже через десять минут, то есть, наверняка раньше вас. А со мной вам нечего бояться, уверяю.
- Хорошо, иду. Я буду минут через двадцать.
- Благодарю, до встречи.
Чёрт! Ёксель-моксель! Каррамба!!! Кто, ну вот кто подсунул мне на язык эту старую школу?! Нашел место для вытаскивания принцессы из депрессии… Место там, действительно, мрачное – дальше некуда: школа практически обрушилась три года назад, из всех ее помещений уцелел лишь подвал – ну так ему просто некуда рушиться. Окрестные дома тоже полуразрушены; говорят, земли эти уже скупили, но ничего нового пока не построили и даже руины не разобрали.
Ха! А не пойти ли нам прямо в подвал? Пожалуй, это единственный укромный угол в городе, который гарантированно не стал бесплатным нужником: городские легенды прочно хранили его вообще от любых посещений. Мне вся эта история известна с детства, но страха давно не испытываю, хоть и не заходил туда никогда прежде. Решено! Пара свечек и складная табуретка для Маши. Заново раскуриваю трубку, закрываю дом – вперед!
Тут, наверное, стоит остановиться на том, почему подвал нашей старой школы вызывает у всех и каждого столь суеверный ужас. История давняя, и потому рассказывать ее нужно именно так, как рассказывает дед внукам старинное предание непогожим вечером у уютного камина.
Сто лет назад здание это уже считалось вполне старым, и была в нем тогда гимназия, где учились точно такие же оболтусы, что сейчас бегают в новую школу, в трехстах метрах отсюда. Вход в подвал гимназистам был строжайше воспрещен, ослушание грозило ужасными карами, из которых запись в кондуите была не самой страшною. Разумеется, стремление к сладости запретного плода – извечный порок рода людского, от первородного греха еще тянущийся, и гимназисты не жалели сил и смекалки, дабы проникнуть в заветный подвал, который за сорок лет существования гимназии оброс столькими легендами и мифами, что на пару книжек непременно хватило бы. Но многие и многие лета им это никоим образом не удавалось: и старанием гимназических надзирателей и сторожей, и благодаря крепости и хитроумию запоров и засовов. И было так, пока странный старик, представлявшийся соловецким монахом, имени которого никто не запомнил, не пособил двум олухам в вожделенном проникновении. Вот их имена легенда сохранила: Панас Миротворченко и Авдей Семиутюжный. Пацаны рвались в подвал уж года три как, возбужденные байкой, что в том месте в незапамятные времена хромой завоеватель всего сущего Тамерлан закопал несметные богатства. Инок, по его уверению, стремился к ним же, ибо, по его словам, в кладе том были русские святыни из разграбленных Тимурленгом городов. Так или иначе, сей монах настропалил недорослей, и даже снабдил их впечатляющим комплектом отмычек. Субботним вечером в марте 1906 года Панаска и Авдейка отомкнули неприступную доселе дверь и проникли в подвал. Следом за ними тенью проскользнул монах. Что там приключилось дальше, так никто никогда и не узнал, но среди ночи раздался адский грохот, и в подвале учинился нешуточный пожар. Легенды о летавших в ту ночь по городу чертях, ведьмах и прочей нечисти по сию пору рассказываются вьюжными ночами. Оба отрока были найдены утром в публичной бане в чем мать родила; без единой царапины, но совершенно невменяемые. Монах же исчез, будто и не было его никогда. Разум к Панасу и Авдею вернулся лишь тридцать лет спустя, и то не в полном объеме: осознав масштаб перемен, приключившихся вокруг (а это был 1936-й год), они без единого гвоздя в одну ночь построили струг, спустили его на воду и уплыли, отдавшись на волю ветра и волн. Говорят, их потом видели не то в Турции, не то в Иране, но это уж совсем недостоверные истории... Как бы то ни было, а вот уж без малого век, как подвал старой школы считается самым страшным местом нашего города.
И вот туда я потащил на сон грядущий принцессу немецких императорских кровей. Мо-ло-дец.
Точность – вежливость истинных монархов: Мария пришла ровно через двадцать минут после телефонного разговора. Одетая в свободное льняное платье и босоножки, по разбитой улице Коперника она шла величественно, как по дворцовому парку.
- Ну, вот и я, - сказала просто. Огляделась, хихикнула: - Сцену вы выбрали интересную: тишь, руины, луна в ясном небе… Наши московские гости сказали бы: «готично». А и верно: того гляди, вурдалак какой-нибудь из кустов выскочит…
- Ну, вурдалака мы немедленно победим. А пока послушайте, как это было вчера со мной. – И я подробно рассказал ей вчерашнее приобщение к высокому искусству.
- Так просто? – с сомнением покачала она головой. – Да, наверное, это стоит того, чтобы попробовать. Какая я молодец, право: перед выходом для храбрости выпила почти стакан мозельского!
- Ну, Тимофей утверждает, что для раскрепощения вино и другие растормаживающие вещества совершенно необязательны. Но на первый раз, наверное, и впрямь не помешает.
- Так-так. А теперь я, по всей видимости, должна излить вам свою душу, поплакаться в жилетку и тому подобное?
- Мария, вы напрасно ерничаете…
- Это от волнения, не сердитесь на меня, пожалуйста. Ну, что ж… Давайте попробуем.
- Прямо тут?
- Ну, да. А чем плохо? Кроме того, у меня железобетонная репутация городской дурочки, так что бояться решительно нечего…
Смотрел я на нее, и диву давался: что с девушкой способен сотворить стакан мозельского! Рискнул все же возразить:
- Но, принцесса, может, в подвале все же уютнее? У меня есть пара свечей…
Ее ответ потряс меня неожиданной развязностью и грубостью:
- Мила-а-ай… Ну, какая я, на х.., принцесса? Я и сама в эту сказку уже давно не верю. Дым, пыль, а в итоге – грязь… Впрочем, простите мне эту вспышку, друг мой, и начнем уже. Что меня сегодня тяготит, так это неудачное, крайне неудачное утро. Если вы не знаете, поясню: я немного рисую, и с этого, в основном, и кормлюсь. Ну, кичуха всякая: глиняные такие миниатюрки с морскими волнами, чайками и прочей ерундой. Что там ещё… ну, виды города, пасторальки, просто смешные картинки – в сезон курортники сметают все подчистую. Продаю все это на набережной… Кстати, ветра тут вообще нет, а не зажечь ли нам ваши свечи? – Я зажег, а она продолжала: - И вот подходит ко мне утром мужичок непохмеленный. Нездешний, само собой. И начинает клянчить десятку на пиво. Ну, я, понятно, мягко так, культурно его посылаю, он обкладывает меня и уходит: ничего особенного, и не такое видела. Потом пару безделиц купили, потом какая-то старушка пристала: почему я не торгую изображениями Богородицы. Я ее пытаюсь направить в церковную лавку, а она брызжет слюной, шипит и несет полную уже околесицу про Страшный Суд, про мою нравственность и далее в том же духе. Пока все это происходит, я лишаюсь нескольких покупателей: им просто противно находиться рядом с этой крокодилицей. Наконец, спроваживаю и ее, получив дюжину проклятий на свою голову. Потом то ли пьяные, то ли обкуренные, то ли просто дурные подростки затевают носиться по набережной на мотороллерах, и один из них врезается прямо в мой столик. Я-то отпрыгнула, а столику капут, и всему, что на нем было – тоже. А запасов почти нет, так что рисовать мне теперь до умопомрачения… И вот я вся в этой досаде, настроения никакого нет, - и звонит телефон. Номер незнакомый, голос тоже – мужской: «Сука ты, дура!» - сказал и отключился. И я ж потом часа два проревела, просто вот оттого, что так оно все сложилось, и оттого еще, что полжизни в пустоголовых дурах прожила, в тщетном ожидании не то принца, не то трона. Ага, жди, держи карман шире! Как высунешься на минутку из этой раковины, из грез своих девичьих – оторопь берет, какой кошмар кругом: грязь, гнусь, и не люди вокруг – кадавры! И здесь - жить.
Я почувствовал, что еще миг – и не выйдет у нас ничего. Захлестнет ее вторая волна тяжести. Сейчас, только сейчас! И я крикнул:
- Танцуй же! Танцуй!
Мария послушно соскочила со скамейки, и она была прекрасна. Высокая, стройная, гордая и властная, а еще очень разгневанная принцесса, чуть разведя руки, пошла в мою сторону. С каждым шагом, впрочем, лицо ее делалось все неувереннее. Я понял, что нужно как-то ей помочь. Как? Тут я вспомнил, как Тим помог мне, и стал стучать ладонями но ногам какой-то ритмец, достаточно быстрый. Не сразу, но она подхватила его, почувствовала – а потом уже мой ритм подхватил саму Марию, и вот она волчком кружится вокруг меня, и стучат босоножки по разбитому асфальту, и я вижу – ей хорошо.
Она завершила танец неожиданным, но грациозным прыжком, подбежала ко мне. Обняла, ткнулась губами в небритую щеку. Сказала:
- Спасибо тебе. Завтра увидимся непременно. Я полетела! – И она, действительно вся легкая, воздушная и ни капли не величественная, радостно смеясь, понеслась вприпрыжку прочь. Я хотел сорваться за ней, но потом подумал, что прямо вот сейчас Маше не страшен никто и ничто, да никто и не нужен, наверное, а живет она не слишком далеко отсюда… Тогда я потушил свечки, подобрал свою табуретку и пошел домой, борясь с искушением отклониться от курса в сторону ночного магазина, чтобы спросить там бутылку этого самого мозельского и пару зеленых турецких яблок с украинской фамилией не то Семиренко, не то Симеринко – на ценниках всегда по-разному пишут…
Тимофей спал, мой томик Хемингуэя валялся рядом с ним на кровати. Убрав книгу на место, пошел и я спать.
…И снова проснулся после рассвета, аж в десять. Нет, это что-то непостижимое! Тимофей уже куда-то убрел, так что завтракал я опять в одиночестве. Слопав яичницу с докторской колбасой и пару бутербродов со шпротами, набил трубку и уселся с чашкой кофе на веранде. В голове во всех деталях всплыл ночной разговор с Тимофеем, и я уже предвкушал, как соберу всех завтрашним вечером – Машу, Настю, Костю… Костя, небось, Подкопыча притащит, но да и Бог с ним, не самый плохой на свете человек, пусть и он будет.
А пойти искупаться, что ли? Вон, жарит-то уже как, а через пару часов вообще кошмар начнется. Так что сейчас на море, там полчасика поплавать – и домой, в спасительную тень и прохладу. Решено! Сейчас докурю – и купаться.
Было бы странно вырасти на берегу моря и не уметь плавать, да? Другое дело, что глубины у нас и впрямь – рыбам на смех, так что, если хочется освежиться, я захожу метров на двести от берега, и просто ложусь на воду. И расслабляюсь. Потом, когда надоест, выхожу на берег, вытираюсь полотенцем – и домой.
На полпути до моря меня пронзило мыслью столь яркой и страшной, что пришлось остановиться и курить минут десять. Волшебные эти танцы, взломавшие мой гнилостный покой, взбудоражили сонную душу, заставили снова чувствовать и думать. И вот прямо сейчас свалилось чудовищное понимание: я пока так и не вернулся домой. Настоящего возвращения не случилось. Словно бы все тот же Одиссей, достигнув родной Итаки, еще несколько лет плутал в трех соснах вокруг собственного дворца. Но вот теперь конечная цель путешествия уже не мнится, уже видна, и осталось сделать всего-то несколько десятков шагов, и войти в ворота. И убить всех женихов. Медленно бредя к пляжу, я еще немного поразвивал эту аллегорию, подгоняя гомеровский сюжет под свою жизнь, но тут показалось море, и, усилием воли выбросив мысли из головы, я помчался в воду, поднимая, на радость плещущимся тут же детишкам, тучи брызг.
И не полчаса, а как бы не весь час валялся я на мутных волнах в полудреме. И, очнувшись и встав на ноги, обнаружил, что отнесло меня довольно далеко от того места, где вошел в воду. Здесь оказалось даже почти глубоко – по грудь, и потому я неспешно поплыл параллельно берегу. Когда вышел из воды, терапевтический эффект от купания достиг максимума: и расслабился в полный рост, и поплавал от души.
Разумеется, вылинявшие до белизны шорты и протертое до дыр полотенце не соблазнили никого, и я спокойно вытерся, оделся и пошел в сторону города.
- Вася?.. Это ты?..
Оборачиваюсь. Кто, где? А… Ой. Не может быть!!!
- Леся?.. Здравствуй.
- Здравствуй! Слушай, как здорово, что это действительно ты!
- Здорово?
- А то! Я ж помню, что, вроде бы, ты из этого города. Еще когда ехала, думала: а вдруг встречу? Если тебя, конечно, перестало носить по белу свету.
- Перестало, давно перестало. Леська… Нет, ну надо же… А ты чудесно выглядишь, совсем не изменилась. – И впрямь, ей же сейчас давно за тридцать, но выглядит по-прежнему на двадцать плюс чуть-чуть. – а знаешь, я совсем недавно тебя вспоминал.
- За комплимент спасибо. А что, правда, вспоминал?
- Правда.
- А что вспоминал? – с подозрением прищурилась Леся.
- Ну, нам много чего вспомнить можно… Станцию, сопки, то полнолуние сказочное… Буран, наконец.
- Буран, да… - она пристально посмотрела в сторону моря. – Снежана! Еще минут десять можно поплескаться, а потом – на берег!
- Хорошо, мам! – отозвалась девочка лет десяти. Ладненькая такая, с черными кудряшками. Бледновата, разве, но столичные жители поголовно бледнолицые.
- Снежана…? – пробормотал я.
- Хорошее имя, правда?
- Правда. – Вот это да! Но как… Как же я не знал?!.. Ни хрена себе новости… Такие новости нужно переварить где-нибудь в стороне, спрятавшись от всех… Бежать! - Леся, я действительно постоянно живу здесь, в самом центре. Если хотите, перебирайтесь ко мне, поживете совершенно бесплатно в тихом домике со всеми удобствами. Вот мой телефон и адрес. – Я протянул визитку.
- Сбегаешь? – кивнула она понимающе.
- Нет, что ты. Просто дел много очень, пора мне. А убежать… От тебя, может, и убегу, но от себя-то куда деться?
- Я позвоню, - пообещала она. – Ты что, сильно испугался?
- Нет. Просто… Просто дел у меня много, Леська. Звони, пожалуйста. Буду очень рад увидеться с вами – и счастлив помочь, если нужно.
- Ну… пока.
- Пока.
Портвейну мне, портвейну! Литр! Нет, два! Три! А-а-а!!! Да что ж это такое-то… Водки, пива – и в забытье. На день, на месяц, навсегда… Одиннадцать лет. Одиннадцать, мать твою, лет! Одиссей грёбанный… Придурок пафосный… Что делать? Что теперь делать? Сходство несомненно, и возраст в точку… Что же делать?!
Что делать? Известно, что. Взять себя в руки – раз. Немедленно, прямой наводкой, - домой. Это два. И никакого, мать твою, алкоголя – три. Понял? Исполнять!
Дома со мной случилось необъяснимое: рухнул на кровать и моментально отрубился. Просто выключился, безо всяких снов. И вновь обрел какое-то подобие себя аж заполночь. Шатаясь (с чего бы?), вышел на кухню. Тут и навалилось все снова-здорово. Хлынуло в голову давнее, незабываемое: и тот дурацкий снежный заряд под Красноярском, и Леська, отчаянно цеплявшаяся за мою руку, и как мы окончательно заблудились. И как нашли какой-то грот и пережидали там разгул сибирской зимы – без еды, без питья, в отчаянных попытках согреть друг друга… И как потом, когда все улеглось и мы выползли наружу, оказалось, что бедовали всего-то в ста метрах от пилорамы, на которой имелся сторож, у которого, в свою очередь, водились гречка, тушенка и водка. А еще там была баня, в которой мы и заночевали. И как Леся через неделю улетала в Москву и молила меня ехать с нею, но…
Шарахнул со всей дури кулаком по стене, дом отозвался укоризненным гулом. Распахнул рывком холодильник, нашел полбутылки все того же портвейна. Выпил. С полки над столом схватил пачку «Казбека», выковырял папиросину, закурил, и долго, в подробностях рассказывал кухонному шкафу о себе, о Леське и снежной вакханалии. Одиннадцать лет миновало, а помню так, будто вчера бушевал снежный шторм… Говорил, пока не почувствовал хоть какое-то подобие облегчения, - и тогда уж затанцевал. Сперва слева направо, затем справа налево, высоко поднимая ноги и широко разводя руки. Танцевал, танцевал, танцевал, и снова становилось мне легко и славно, и покой, обретаемый мною в танце, был живым и теплым, в отличие от того мертвого покоя, в котором прожил эти годы…
- А ты молодец, - одобрительно заметил Тимофей. – Даже не ожидал, что тебя так зацепит это дело. Что-то такое античное у тебя сегодня получилось. Эпическое, я бы даже сказал.
- Привет, маэстро. Что, не спится? – усмехнулся я, останавливаясь.
- Спал, аки младенец, пока не почувствовал, что дом ходуном ходит. Испугался: уж не землетрясение ли? Ан нет, это гостеприимный мой хозяин просто танцевать изволит. Раз уж не спим, посидим немного?
- Это запросто. Только вина больше нет, идти надо. В ночной, на Николаевскую…
- Зачем идти? Нету – и чудно. Чаю попьем. И вообще, пьянству – бой. Кстати, купил сегодня по случаю тульских пряников. Чудо, как хороши. Свежие, хоть и далече отселе до Тулы… Так что ставь чайник на огонь.
Я сходил к колонке за водой, поставил чайник на плиту. Тимофей курил, разглядывая меня, и зародилось ощущение, что он меня как книгу читает. Но то ли я ошибся, то ли он решил соблюсти приличия:
- Ты чего вдруг танцевал-то?
- Да так… Понадобилось очень. Новости сегодня узнал такие, что до сих пор не переварю.
- Расскажешь?..
- Извини, нет. По крайней мере, не сейчас.
- Да не вопрос, – ответил Тимофей - Кстати, как это ты меня назвал? «Маэстро»?
- Ну, да.
- А ты знаешь, что означает это слово?
- «Учитель».
- Вот именно. Ты полагаешь меня учителем?
- Конечно. Ты же научил меня танцевать, - недоуменно ответил я. – А что такое?
- Да ничего, в общем-то… Хорошо, тогда послушай вот еще какое поучение. Мне не хотелось бы, чтобы ты решил, будто танец – панацея от всех на свете бед и несчастий. Я могу тебя понять: полет – извечная мечта человечества. А танец, настоящий танец, вроде тех, что мы с тобой тут практикуем, - самая, пожалуй, доступная и красивая разновидность полета. Так что тут все правильно, конечно. Но ни в коем случае нельзя забывать, что существа мы – приземленные, на матушке-земле живем, иначе были бы подобны птицам, причем изначально. Короче говоря, очень важно не утратить связь с действительностью, вот о чем я хотел тебе сказать. Полет для нас – почти как наркотик: раз попробовав, хочется еще и еще. Но что бывает с наркоманами, знаешь? То-то же. Если с головой уйти в танец, вообще на них зациклиться, обратно вернуться будет затруднительно. И, потом, вернувшись, обнаружить себя привязанным к больничной койке в соответствующем учреждении – согласись, удовольствие ниже среднего? Поэтому душу свою в полет надо отпускать осмысленно, осторожно, и… - тут он замолчал, словно подыскивал нужное слово, - …и не слишком часто. Согласен?
- Хм… Все настолько серьезно?
- А ты как думал? Конечно, серьезно.
- Надо Маше сказать…
- Какой Маше? Постой, ты… - он сильно удивился.
- Ну да… Я ж весь день от восторга как на крыльях летал… - и я пересказал Тиму свой день.
- Ты молодец, - совершенно серьезно произнес он. – Ты очень хороший человек, Василий.
- Я просто подумал, что танец, этот маленький полет – отличная таблетка от душевной боли…
- Не совсем так, дружище. Кроме того, не забывай, что, скажем, морфий от любой боли избавляет весьма качественно. О’кей, избавляет, а дальше что? Вестимо, что… Душевная боль врачуется единственно исповедью, раскаянием. А наш полет – это уже так, бонус, небольшая награда за смелость. Ведь во многих вещах страшно даже самому себе признаться, не то, что кому-нибудь еще… - Тимофей замолчал, а я заварил чай. Говорил он вещи простые, прописные, можно сказать, истины, и оттого удивительно мне было и жутковато: все ведь так просто… И возник у меня к нему один-единственный вопрос:
- Кто ты?
- В каком смысле? – усмехнулся он. – Я такой же точно homo sapiens, что и ты.
- Нет, это-то понятно, никакой мистики я в виду не имел. Ты психолог?
- Нет, Вась. Да, я когда-то пробовал учиться на психолога, но бросил после первого же курса, сосредоточившись на радостях молодой жизни, вроде вина или девушек. Лет с двенадцати занимался танцами в разных там студиях, и именно там понял, что без освобождения души никакого танца не выйдет. Несколько мучительных лет я побеждал во всевозможных конкурсах и соревнованиях, механически размахивая руками и ногами, а сам думал лишь о том, какое оно все картонное и неживое. Собственно, правильный танец я нашел случайно: одним хмурым во всех отношениях утром разговорился с приятелем о том, о сем, а похмелье иной раз способствует раскрепощению и откровенности… А потом он попросил меня показать какой-нибудь танец из тех, которыми я славился по всему городу в ранней юности… Ну, я и затанцевал, и вдруг понял, что лечу. И бодун сразу ушел, и груз с души – ну, тут ты все сам уже не хуже меня знаешь. Вот, собственно, и все. Так что не пророк я никакой, и не ученый, ставящий опыты на одиноких депрессивных людях. Раздолбай я, если честно. Просто танцующий раздолбай. Ну, люблю я танцевать, - развел он руками, - что уж тут поделаешь…
- Да, все и впрямь, очень просто, - улыбнулся я, и принялись мы пить чай с пряниками, курить и болтать на отвлеченные темы, вроде смехотворной глубины Азовского моря в окрестностях нашего городка, способах ловли бычков и тому подобной дребедени. Когда все же решили разойтись поспать, Тимофей сказал:
- Если хочешь, давай научим танцевать тех твоих друзей, про которых ты говорил. Может, действительно поможем немного людям.
- Спасибо, - кивнул я, и пошли мы спать.
…Нет, нет и нет! Танец, увы, все-таки не панацея: вся эта история с неожиданной дочерью грызла и выворачивала меня неотступно. «К черту танцы и тульские пряники, - решил я около трех часов дня, окончательно измученный совестью, - напьюсь нахрен!».
Я уже почти вошел в «Розмарин»: единственное в городе место, где мне дадут три-четыре бутылки просто так, а деньги принесу потом – сдуру вышел из дома налегке. Но тут зазвонил телефон.
- Алло?
- Здоров, цыган! – Это Костя.
- Привет. Ну, как вы там?
- О, прекрасно. Я вытащил щуку кило этак на восемь, а Подкоп Подкопыч нарыл кубышку какого-то казачьего есаула, целых пятнадцать рублев и трогательную брошку. Примерно через час мы взлетаем, и вечером оба-два – в твоем распоряжении. Будем пить, гулять, танцевать – все, что угодно.
- Чудесно, друзья. – Душевные терзания оставим на потом, а пока – танцы, танцы! Волшебные танцы! Вдруг количество перейдет в качество, а? – Тогда встречаемся в семь.
- О'кей, в семь. А где?
- В подвале старой школы.
- О как. А почему там?
- Гарантированно безлюдное место.
- Эк тебя заморочило-то… А занятно. Занятно, да. Добро, в семь там. До встречи!
- Пока.
Вот и славно, трам-пам-пам. Теперь все-таки взять пару крымского, для пущего раскрепощения, а деньги потом занесу. Делаю шаг – и снова телефон.
- Да?
- Василий? Это Мария. Слушай, я вся такая прям вот летаю до сих пор! Это божественно! Уже десять картинок нарисовала, и работа все идёт! Давай вечером повторим, а?
- Давай. Приходи к семи почти туда же – в подвал старой школы.
- Вот любишь ты отчего-то эти руины!
- Исключительно за безлюдность.
- Хорошо, до встречи.
Похоже, пьянка окончательно отменяется. Только танцевать, ура! Но одну бутылку все же не помешает… Да что ж это: опять телефон!
- Ва-ась? – чуть низковатый, с легкой хрипотцой и грустинкой голос.
- Привет, Настя.
- А-га-а, это я. Ну, я сегодня свободна, так что, набравшись смелости, готова приобщиться к твоим чудесным танцам.
- Молодец. Давай встретимся в семь, в подвале старой школы?
- В подвале? Оригинально… Вдвоем?
- Нет, нас будет несколько человек… но все свои, честно. Если стесняешься, можешь не танцевать, но я буду наверняка – мне оно надо. Посмотришь.
- А все свои – это кто? – спросила Настя.
- Маша, летчик Костя, Подкоп Подкопыч, я. И, возможно, жилец мой, с которого все началось. Он хороший человек, я ручаюсь.
- Хорошо… Ну… до встречи?
- До семи, до встречи.
Не пить мне сегодня, ох, не пить. Пожалуй, и правильно, что не пить. Хотя так нестерпимо больно и стыдно, что никакими словами не передать. А, с другой стороны, вот что я так разволновался? Она ж сама ничего не говорила… Да, но у меня ж был ее телефон и адрес. Мог бы, если не приехать, то позвонить… И еще тогда узнал бы, что стал отцом…
Если бы, да кабы, то, как известно, во рту происходили бы всякие антисанитарные безобразия. А история, к сожалению или, наоборот, счастью, не знает сослагательного наклонения. Так что действовать надо здесь и сейчас. Но на здесь и сейчас у меня намечено тоже очень важное дело, поэтому надо домой, пообедать, а потом найти Тимофея. Вечером – на танцы. А дальше – посмотрим. Леся позвонит, я уверен. А я… Я про это ночью подумаю. Сейчас главное – танцы.
Первыми пришли мы с Тимофеем. Он поначалу сильно удивился, когда я потащил его на развалины, и еще сильнее – когда предложил залезть в подвал. Дверь мы открыли с огромным трудом, а когда вошли, Тим уж так удивился, как, наверное, никогда прежде: в подвале оказалось чисто, сухо, и ни малейший запах не тревожил обоняние.
- Прикольное местечко, - одобрил он. – Пожалуй, ты прав: трудно придумать для танцев что-нибудь более подходящее. Давай, заноси помалу. – И мы втащили две позаимствованные с моей веранды лавки.
Потом пришла Настя. Глянул на нее – и глаз уж не мог отвести, так хороша. Одетая в короткие джинсовые шорты и голубой топик, с короткой стрижкой, почти без косметики, - Настя создала себе замечательный образ красоты и сексуальности. И странное дело: мне всегда казалось, что она чуть полновата. А тут только что не голая, и никакой полноты не видно. И вообще, я как-то сразу подзабыл и о своих проблемах, и, чего уж там, о танцах. Захотелось вдруг перестать гоняться за призраками прошлого, вычеркнуть все былое из памяти – и нырнуть в омут безумия и счастья с этой невысокой брюнеткой. А у кого там какие дочки, да от кого – не моё дело… Даже вековая печаль не читалась сегодня в Настиных глазах. Загадка – да, легкая, затаенная грусть – да, но не более того.
Не успели мы с нею поздороваться, как шумно ввалились Костя и Подкопыч с ящиком ледяного пива. Пиво мы по общему согласию разрешили, но в умеренных количествах, чтобы не простудиться, не окосеть сверх меры, и не отлучаться слишком часто. Тут я заметил, что Настя смотрит на нашего летуна, и снова погрустнел: не мне тягаться с Костей в амурных делах. Вообще-то, строго говоря, с семейным положением все у него было в порядке: женился менее чем через год после прилета сюда, сына произвел на свет… и еще года через два утратил к семейной жизни всякий интерес. Нет, никаких слухов о его романах по городу не ходило, но я знал, что дамами Костя не пренебрегает. И так же точно знал, что разводиться он не собирается. Но не мне его судить – сам отнюдь не ангел.
…А хотя, в Настином взоре, направленном на Костю, все, что угодно, только не влюбленность, обожание или флирт. Так что еще потанцуем.
Последней примчалась веселая Маша с бутылкою любимого мозельского. Тепло всех поприветствовала, и мы начали.
- Друзья, - обратился я к собравшимся, стараясь говорить как можно менее пафосно. – Всех нас, рискну предположить, роднит одно: горести, грусти, тоска и хандра вкупе с желанием улететь куда-нибудь нафиг…
- Улететь нафиг? Легко! – вклинился Костя. – Обращайтесь, если что.
- Костик, высший кайф – это улететь нафиг, никуда не улетая, - возразил я.
- О! – продолжил веселиться наш летчик, - мы займемся прикладным дзен-буддизмом? Хлопки одной ладонью, игра на железной флейте без дырочек, и так далее? Ура! Я с вами!
- И снова нет, дружище. Я предлагаю просто потанцевать.
- И начну, наверное, я – взял слово Тим. – Позвольте представиться: Тимофей. Фамилия, если кого интересует, - Васильев. Родился двадцать девятого февраля семьдесят второго в Ленинграде. Да, я питерский, приехал сюда отдохнуть, поселился у Василия, и как-то так само собой получилось, что чуть-чуть научил его танцевать. Давайте я вам сейчас немножко расскажу, что такое настоящий танец, и с чем его, так сказать, едят.
- А я уже знаю! Это поистине волшебно! – встряла Мария.
- И замечательно. Так вот, дамы и господа, танец – это… - Тут Тимофей снова озвучил свою теорию настоящего танца, не забыв и о страшилках, которыми грузил меня ночью на кухне, - … а теперь я покажу, что, собственно говоря, имел в виду. Давайте-ка станцую для вас… ну, хотя бы фламенко. – С этими словами он поднялся с лавки, скинул рубашку и вышел на середину подвала. – Замечательный отдых, плюс некоторый навык, плюс полбутылки отличного пива, за что спасибо Константину и Акопу Прокопычу, в достаточной мере меня раскрепостили, теперь самое время вспомнить про Питер и ветер. Ветер в Питере – это больше, чем просто явление природы, обусловленное разницей давления в атмосферных фронтах и прочей синоптической дребеденью. Питерский ветер – неотъемлемая часть этого удивительного города. Если когда-нибудь ветер утихнет более чем на сутки – мне кажется, город перестанет быть самим собой. Он замрет, заснет – и станет, как спящая красавица ждала своего принца, ждать своего ветра. И дай Бог, чтобы это ожидание не затянулось на сто лет.
Как бы то ни представлялось мне, а в сумрачный февральский день, когда я брел по набережной канала Грибоедова, и думал все вышеизложенное, с ветром все было в порядке: он дул, пронизывал до костного мозга, и не позволял расслабиться ни на одно мгновение. Вообще, все жители Питера должны быть отличными танцорами: при таком ветре умение контролировать каждый свой мускул, мастерски согласовывая движение тела с движением души, вырабатывается очень быстро. Но, возможно, я просто выдаю желаемое за действительное... Итак, шел я по набережной Грибонала, и думал о ветре. А навстречу мне летела она, та, которую я с первого взгляда безошибочно определил, как земное воплощение своей несбыточной мечты. Каждое движение ее – сильное, уверенное, отточенное – наполняли сердце мое восторгом, и хотелось немедленно слиться с нею в танце и танцевать, танцевать, танцевать бесконечно... Мы встретились у Львиного моста, нас сдул друг с другом шаловливый ветер, она была прекрасней всех на свете: с загадочной улыбкой на устах... Простите, увлекся... Мы почти налетели друг на друга у Львиного мостика, и я даже начал говорить ей что-то, но она меня опередила:
- Позже.
- Насколько позже? – я пошел в обратную сторону, стараясь не отставать от ее стремительного темпа.
- Сложный вопрос. Но – не сейчас. И не здесь.
- Понимаю. И не буду спрашивать о «когда». Но – где?
- На Итальянской, против Филармонии.
- Да. – И, поклонившись, я продолжил путь свой туда, куда шел прежде – честно говоря, не помню уже, куда и чего ради шел в тот по-питерски хмурый и не слишком приятный февральский день, да и важно ли это? То важно, что приглашение на танец состоялось, хотя кто из нас кого пригласил – осталось для меня загадкой. Весь день я мотался по городу, делал какие-то, наверное, нужные дела – но делал это бездумно, автоматически, ибо душою уже был там, на Итальянской. Вечером я оказался там и телесно, но моей прекрасной донны там, конечно же, не было. Вместо нее там слонялась кучка полупьяных москвичей, которые имеют странное обыкновение приезжать в Питер исключительно для того, чтобы надраться вусмерть, один в стельку пьяный финн (эти стремятся в Северную Пальмиру с той же целью), да две местные старушки, привычно абстрагировавшиеся ото всех прочих. Я нарезал круг за кругом – ветер не позволял остановиться ни на секунду. Да тут еще снег пошел, ложась на сердце щемящей грустью, и, чтобы избавиться от неё, я снял пальто и свитер, передал их на сохранение бабушкам, а сам начал танцевать. Поначалу танец не шел: на душе лежали уже сугробы печали и лед обманутых надежд, но я привычно отрешился от них, и дело пошло увереннее. Залетные пьяницы перестали матерно выражать свои неземные восторги от встречи с культурной столицей, а случайные прохожие останавливались и смотрели на меня. И ровно в тот момент, когда я растопил последнюю льдинку на своем сердце и весь наполнился радостью, появилась она. Скинув на руки обалдевшему финну шубку, она повела свою тему в танце. Тему решительную, сильную, и властную настолько, что я подчинился ей безропотно, лишь оттеняя наиболее резкие пассажи, и делая собственную тему нарочито нежной, чтобы создавшийся контраст завершил гармонию этого невозможного фламенко. Ни снег, ни холод, ни ветер нам не мешали, ибо мы были вне их. Сколько длился танец – неведомо, в каком-то смысле он длится до сих пор, наверное, и идет снег над вечерней Итальянской, и замерли на своей скамейке старушки – времени нет, его не существует – будто из Петербурга все-таки исчез ветер… Едва снегопад начал стихать, мы прервали танец, не завершив, и, забрав одежды, разошлись в разные стороны, не обменявшись и полусловом. И не оглядывались.
Ее звали Ирма. Меня ничуть не интересовало, сколько ей лет, почему у нее такое экзотическое для наших северных краев имя, и как она угадала меня в этом ветре на набережной. Ее, в свой черед, ни капли не интересовали мои паспортные данные, но в краткий миг полуночи между двадцать восьмым февраля и первым марта она поздравила меня с днем рождения, хотя я никогда не говорил ей об этой странной дате. Вообще, в общепринятом смысле, говорили мы мало – зачем слова, когда тела и души сливаются то в танце, то в любви, и все ясно без каких-либо слов? Слов-то как раз в таких случаях и не хватает... Мы танцевали у меня в комнате и на коммунальной кухне, не обращая внимания на соседей; мы танцевали на каком-то пустыре в Купчино и на Троицком мосту; мы танцевали по утрам и вечерам, днем и ночью – где угодно, что угодно, не замечая никого. А в середине мая она исчезла, и я понял, что что-то сделал неправильно, но, чтобы понять, в чем же я ошибся, мне, наверное, придется пройти тысячи километров дорог и протанцевать миллионы па, но я верю, что обязательно найду ее, и тогда...
Оборвав рассказ, Тимофей вскинул руки, и, немилосердно стуча каблуками старых пропыленных башмаков, начал танец. С каждым движением он казался мне все невесомее – хотя каблуки продолжали впечатывать боль в известковый пол подвала, вздымая облачка пыли. Я ощущал все то, о чем Тим говорил, и видел вокруг не подвал, но Итальянскую улицу Петербурга, хотя уже не помнил, как на самом деле выглядит улица Ракова, ныне Итальянская; и чувствовал вокруг февральскую питерскую слякоть и хлопья мокрого снега. Тимофей танцевал так, будто был не один – и я увидел высокую черноволосую красавицу в длинном черном декольтированном платье. Когда маэстро замер, оборвав танец в кульминации, я подумал, что предо мной – бог из древнегреческих мифов, Гермес Душеводитель. Мне даже показалось, что пронеслось по подвалу дуновение невероятно теплого и доброго ветра, словно кто-то неведомый и непостижимый украдкой вздохнул.
Аплодисментов не было. Тишина. Тимофей накинул рубашку, и, лучезарно улыбаясь, сел на место.
- Ух! Как заново родился, честное пионерское. Сколько лет танцую – и всякий раз как впервые. Это волшебно, ей-богу.
- А давайте теперь я, - поднялась Мария. – С потрясающей грациозностью отхлебнула вина прямо из горлышка, поставила бутылку на пол и прошла туда, где еще не до конца осела пыль после фламенко Тима. – Вчера я танцевала не то польку, не то кадриль, а сегодня хочу попробовать вальс. Итак, судари мои, все вы прекрасно знаете, что я – Мария фон Гогенцоллерн, немецкая принцесса. Мне это известно с той еще поры, когда мы с отцом жили в Москве. Почти каждый вечер он играл на саксофоне по кабакам, а меня брал с собой, потому что боялся оставить одну. Мы вообще редко разлучались. Матери я не помню, но не в ней дело – в отце. Звали его Фридрих фон Гогенцоллерн. У него было и другое, написанное в паспорте, имя, но оно оставалось неизвестным для меня до того страшного времени, когда отец умер. Каждый день он рассказывал мне историю императорского рода, и я выросла в убеждении, что… Впрочем, не стану повторяться. Потом что-то случилось, и мы вынуждены были спешно покинуть Москву. После года странствий приехали в этот городок, здесь как-то и получилось осесть. Нас приютила милая старушка, и за то время, что мы прожили вместе, она стала для меня замечательной бабушкой и вторым, после отца, любимым человеком. Совершенно безропотно приняла она правила нашей игры, и звала меня не Машей со всеми производными, но только Марией. Потом в один год умерла и она, и вскоре отец. Бабушка от старости, отец – от водки. Как оказалось, старушка, за неимением наследников, все свое имущество завещала мне, так что осталась я хоть и круглой сиротой, но хотя бы в теплом доме. Но – без гроша за душой: двое похорон сожрали все деньги. В былые времена меня непременно определили бы в детский дом, но настало такое лихолетье, что до одинокой сироты никому не стало дела.
Я, как ни в чем не бывало, продолжала ходить в школу, давно научившись красиво и складно лгать в ответ на любые вопросы, касаемые родителей. Надо было что-то есть, и я стала завсегдатаем блошиного рынка в ближней станице, потихоньку продавая вещи отца и старушки. Там заприметил меня дядька Степан – нестарый еще мужчина с ласковым взглядом. Тогда же научилась я делать керамические миниатюры, которыми и кормлюсь по сей день. Дядька Степан помогал мне продать барахло и миниатюрки подороже, провожал до дома, дарил приятные и вкусные пустяки… Черт с ним, не хочу вспоминать – скверно, ох, скверно кончилась та история. Спасибо добрым людям и милиции, хоть не так скверно, как могла бы… Но полно, проехали. Короче, от отца остался мне лишь саксофон, который не продам ни за что и никогда, да позаросшая травой безразличия легенда о немецкой принцессе вкупе с манерой несколько высокопарно выражаться… Впрочем, отличное знание немецкого языка, на котором мы с ним разговаривали наравне с русским, тоже можно записать в актив.
А вчера случилось чудо. Василий случайно встретил меня в момент печали, и научил искусству танца. И сейчас я поняла, что мне на самом деле нужно. Мне необходимо сбросить с себя отмершую шелуху былого, со всеми горестями и даже радостями, с легендами и мечтами, остаться голой – и начать жить. Как – не знаю, но жить, дышать. С саксофоном вот, разве, ни за что не расстанусь. Научиться бы на нем еще играть… Вальс!
Без какой-либо помощи с нашей стороны, легкая, воздушная, закружилась принцесса в вальсе. Мне даже почудилась музыка – не то Штраус, не то Чайковский, что-то из балетов… Неважно. Завороженные этим кружением, смотрели мы, как Мария порхает по подвалу, срывая с себя одежду, и, клянусь, ни в чьем взгляде не увидел я сальности и похоти, да и сам ни о чем грязном не думал. Обнаженная и свободная, танцевала принцесса Мария в подвале, и едва различимое свечение, схожее с осенним послеполуденным солнцем, пробивающимся сквозь листву, заполняло подвал разрушенной школы. Вот она замерла, поклонилась, оделась и села с нами.
- Браво! – сказал Тимофей. – Мария, я счастлив, что мне довелось познакомиться с вами. Вы – удивительный человек.
- Благодарю, маэстро – величественно кивнула она. Тимофей вздохнул.
- Курить здесь будем? – спросил Костя, и по голосу я понял, что его всерьез проняло.
- Давайте здесь, только поближе к выходу – предложил я, и мы закурили. Костя курил жадно и быстро, рука, державшая сигарету, подрагивала.
- Кость, ты чего? – спросил я.
- Ничего, - буркнул он. Я вопросительно поднял брови. – Да ёксель-моксель, Вася! – взорвался он. – Я же вижу, что такое эти ваши танцы! Это выход!
- Какой выход?
- Единственный! Для меня! Короче, - добавил он уже чуть спокойнее, - сейчас танцевать буду я.
- Ты уверен? – спросил Тимофей.
- Да!
- О'кей, давай попробуем. – Мы расселись по лавкам, летчик вышел «на сцену». Мы не сводили с него глаз, только Настя смотрела куда-то в сторону, и лицо ее подернулось легким румянцем. Костя, как и Тимофей, снял рубашку, широко расставил ноги, закинул руки за голову, и, закрыв глаза, заговорил:
- Я – летчик. Я всю жизнь либо мечтал летать, либо летал. Небо – это кайф. Небо – это свобода. Вы, наверное, уже знаете, как я здесь очутился, как и почему я падаю, а если и не знаете – Васька потом расскажет, у него язык подвешен что надо, а сейчас не об этом. Я создан для полета. И для любви. Тимофей вот сказал, что нет танца без полета души, а я добавлю, что нет никакого полета без любви. Без любви – это так, эрзац, перемещение тела тяжелее воздуха над землей, ну и так далее. Настоящий полет – это любовь. И я, человек, рожденный летать, не могу жить без любви. Вот ведь то единственное, что по-настоящему окрыляет!..
Настя, как и все мы, слушала его, и во взгляде ее было что-то тяжелое и обидное. Я скосил глаза, и увидел на Машином лице также весьма скептическое выражение. Недоуменно поднял брови, и она шепнула мне:
- Плохо дело. Он ничего не понял. О любви если и говорят, то только не так. Нет и не будет у него никакой любви при таком подходе. Неразумный эгоист.
Костя же тем временем продолжал:
- …тогда я женился. В ту пору я искренне полагал, что семья – это отличный источник любви, но, увы, ошибся. «Прекрати летать, я за тебя боюсь! Не вздумай падать больше! Если в живых останешься, купи картошки два кило и триста грамм «Докторской»… Это что – любовь?!
Ко мне наклонился Тимофей:
- Боюсь, ничего не выйдет у мужика. Под полтинник же ему, а по речам больше пятнадцати не дашь… Но ладно, попробуем ему помочь. Я буду стучать, ты лови ритм и усиливай. Вдруг получится?
Я кивнул в ответ.
- …но природа неумолима – им всем надо вить гнезда, рожать детей и все такое. А на хрена мне…
Оглушительно, словно выстрелил, хлопнул Тимофей себя по коленкам, и начал выстукивать ритм, схожий с тем, что Равель задал в своем Болеро. Поймав его, я подхватил, и стало в два раза громче. Костя сбился, умолк, и, застыв на месте, смотрел на нас невидяще.
- Танцуй, Костя! – крикнул я ему, и он начал. Танец его походил на агонию подстреленной утки. Впрочем, мой первый выход вряд ли выглядел лучше… По всему видно было, что не взлететь сегодня Константину, не взлететь. Промучившись минут десять, он оборвал танец и сел, задыхаясь. Залпом выдул бутылку пива, тут же открыл следующую.
- Признаться, облегчения пока не чувствую…
- Ничего удивительного, - пожал плечами Тим. – Душевная боль, угрызения совести и непреходящая жалость к себе – разные вещи… Тебе надо в самом себе разобраться, хотя бы в первом приближении – вот тогда полетишь.
- Угрызения давно позади, жалость тоже, осталась одна-одинешенька грусть-тоска зеленая, – тихо сказала Настя. – Опиум, конечно… Но я-таки взлечу.
- Вы уверены? – снова спросил Тимофей. Я мог его понять: Костино выступление выглядело, мягко говоря, некрасиво.
- Вполне, - кивнула она, поднимаясь. – Костя тут все жаловался на глупых женщин, которые, вишь, вместо чистой и незамутненной любви все гнездо свить норовят… - летчик присосался к бутылке, Настя же вполне ровным голосом продолжала: - Вот как раз по этому поводу мне есть, что сказать. Любовь… Все, наверное, хотят этой самой любви, все ее ищут, ждут, гоняются за ней – без толку, как правило. Все потому, что она или есть, или нет, без прочих вариантов. Мимо люди проходят тогда, когда придумывают себе границы любви. Ну, например: «Любовь – это прогулки под луной, стихи-цветочки, постель – чего же боле? И не лезь в мою душу, дура, это – мое и только мое…» ну, и так далее. Это не любовь, это хорошо рассчитанный блуд, вот что это такое. Потому что настоящая любовь не знает никаких границ и ограничений. И раздумий-размышлений она тоже не знает.. Как только в дело пошла голова – все, пиши пропало, кранты твоей любви.
Теперь еще пару слов в защиту женщин. Ну, устроены мы так, то ли Богом, то ли природой назначены род продолжать. Не можем мы не вить гнезда, и после двадцати пяти лет, если не раньше, так или иначе направлены именно на это. И чем старше становимся, тем сильнее это в нас, что, на мой взгляд, тоже естественно и не нуждается в пояснениях. Тут проблема совсем, совсем в другом: семью-то, гнездо это самое, строить-то и не с кем. Сдулся мужик наш. Как, почему – долгий разговор, да и не мое это дело, в причинах ковыряться – мне достаточно печального следствия. Одни тупо пьют и пялятся в телевизор, другие витают в облаках – фигурально, понятно, но некоторые, - она полоснула взглядом по стремительно напивающемуся Косте – и вполне буквально… Результат один: мы не чувствуем себя в безопасности. Не на кого опереться. Общая постель – это еще не любовь, это просто секс. Полная, не рассуждающая, неразрывная связь – и автоматическая взаимная ответственность – вот что такое любовь. Впрочем, любое определение будет корявым и беспомощным… Да! Прекрасно в двадцать лет обниматься по кустам и чувствовать, что земля улетает из-под ног, – но если так всю жизнь, кто будет жить на земле через полвека? Так что глупость это все и детский сад, и странно мне, что приходится говорить вслух такие вещи.
Мне тридцать три, и я люблю. Люблю сильно и давно. И безответно. Не замечает он меня почему-то, а я смертельно устала надеяться и ждать. И не хватает лишь малости – набраться храбрости и взять самой, доказать, что это – судьба, наша общая судьба. Что дом – это не только стены, пол и потолок… А пока – что ж, пока остается лишь танцевать. Любимый мой, я танцую для тебя.
Медленно двинулась Настя по кругу. Что-то классическое, балетное, наверное, было в ее танце, но техника занимала меня сейчас в последнюю очередь: передо мною в этом танце настоящая Женщина раскрывала сейчас свою нежную, полную неподдельной любви и печали душу, и я моментально растворился в этом море живых чувств. Обнять, обнять ее – и не отпускать больше. Неужели она танцует…мне? Да полноте, быть того не может! Но… Настя, Настя! Как прекрасна, невыразимо прекрасна ты в своей печали и неразделенной любви, и, глядя на тебя сейчас, я чувствую, что влюблен в тебя по уши, и готов кричать об этом! И уже (или снова – еще?) не жалею о несбывшемся.
Время исчезло, а золотое теплое сияние, померкшее было после Костиных потуг, с новой силой заиграло по углам подвала. Наконец, Настя опустилась на пол в позе умирающего лебедя, но ту же встала, и улыбнулась.
- И вправду, сильно полегчало. Спасибо, ребята! – сказала она. Маша вскочила, подбежала к ней, обняла. На глазах отставной принцессы блестели слезы.
- Настя, ты молодчина!
- Спасибо, прошептала она, и снова села на лавку. Костя открыл очередную бутылку, поднялся, и, не говоря ни слова и ни на кого не глядя, вышел вон. Жестко, жестко Настя его приложила. Но сам виноват: нечего было подставляться… Ну, моя, что ли, очередь? Нет, не моя: Подкопыч встает.
- Ай, молодец, девочка, - произнес дворник, выходя на нашу сцену. – Все ты правильно сказала, дорогая моя… Вы тут все столько говорили, что и мне не страшно сказать. Пусть старый армянин тоже танцует. Волшебная штука, слушай… Вы можете спросить: «Акоп Прокопыч, дорогой, что ты все в земле ковыряешься? Ты ж армяшка – торгуй на рынок! Торгуй, пей коняк, нарды играй! Сапог починяй, и все такое… Что вам сказать… Честно – сам не знаю. Привык, наверное. Деньги у меня – есть. Много денег есть, столько человеку и не надо, сколько есть. В швейцарский банк все лежит. Зачем, почему, куда это все? Знаешь, молодой был, глупый – клад искал. Еще дома жил, в Спитаке. Случайно нашел записки, купец Тер-Ованесов писал, да… Так он там тысячу рублей золотом закопал в начале двадцатого века. Ну, я нашел. Откопал, хороший клад – деньги, много денег. Честно отдал, все государству отдал – двадцать пять процентов получил. И давай гулять! Коняк пил, долма кушал, женщин любил – деньги швырял, как Абрамович какой, слушай… А потом – трах, бах – землетрясение. Дома нет, город нет, ничего нет. Никого нет, один совсем остался. И подумал тогда: зачем мне дом, который раз – и нет его? Опять жизнь сначала? Нет, не надо мне так, совсем не надо! Ушел бродить. Деньги нет, дома нет, кушать хочется. В Ленинакане шел, опять клад нашел, почти случайно: помогал там завал разбирать, до подвал добрался – глядь, чугунок из земли торчит. Там золото, бусы всякие… Сначала думал: «Акоп-джан, дорогой! Не трогай – ты честный армянин, не мародер какой!». Потом смотрю – горшок старый, все в нем старый… старое совсем, значит – не мародер. Ну, взял, опять государству все отдал, мне четверть деньгами на руки, и пошел дальше. Стал думать: Ну, еще клад найду – еще на жизнь хватит… И как-то вот так год прошел, второй, еще год – привык. Хожу-брожу, клад ищу. Слухи собираю, в библиотеках сижу, в архивах… Зачем это все – не знаю. Давно привык. А посмотреть, спросить: «Акоп-джан, дорогой, что в жизни сделал, а?» - а ответить нечего. Страшно думать даже, слушай… Потому танцевать будем! – и дворник-кладоискатель запрыгал, задергался, пошел танцевать зажигательный какой-то армянский танец. – Э, хлопай, хлопай давай! – крикнул он нам, и мы стали хлопать, пытаясь уловить его темп и ритм. Подкопыч так здорово танцевал, что мне захотелось даже к нему присоединиться. Ведь он и про меня сказал тоже…
Золотое сияние тем временем сгустилось, обволокло дворника, потом стекло на пол и превратилось в ослепительное неподвижное пятно под его ногами. Дворник замер.
- Э! Слушай, летаю совсем! А это что? У меня такой с собой не было! – Он осторожно вышел из пятна золотого света; оно осталось на месте. В подвал, шатаясь, вернулся Костя с наполовину выпитой – и когда только успел?! - бутылкой водки в руке.
- За л-любоффь! И с-свобод-ду! – провозгласил пьяный летчик, и прильнул к горлышку.
- Действительно, что это у нас тут за аномальные явления? – проигнорировал его появление Тимофей, не сводя глаз с сияния.
- Ребята… - я так долго молчал, что голос сел, пришлось прокашляться. – Ребята, кажется, я догадываюсь, что это такое!
- И что? – спросил Тим.
- Тамерланов клад! На том месте зарыт Тамерланов клад!
- Опять клад! Откуда знаешь, слушай? - заинтересовался Подкопыч.
- Стоп! Это что, школьный подвал? - перебил его маэстро.
- Ну да.
- А до революции – гимназия была, да?
- Именно. А что?
- Ребята, оставайтесь здесь, я сейчас вернусь – и Тимофей пулей выскочил из подвала.
- Вась-джан, что за клад, откуда знаешь? – продолжал свои вопросы Подкопыч. Я рассказал ему легенду. – Э! Вот это да! Тогда я за инструментами пошел. Вернусь скоро, ждите! – и дворник убежал с не меньшим проворством, чем Тимофей за пять минут до него. Я остался в обществе двух дам и пьяного Кости.
- Кла-ад… - задумчиво протянула Настя, глядя мне в глаза. – Клад… Зачем он нам?
- Мне – без надобности, - прошептал я.
- Меня другое занимает, - ответила Мария. – Что мы такого сделали, что он нам открылся? Если это клад, конечно, а не аномальное оптическое явление.
- Что-то, наверное, сделали, - пожал я плечами. – Понять бы еще, что именно…
- Или… сделаем? – спросила Настя.
Помолчали. Я отхлебнул пива и закурил, Настя задумчиво ходила по подвалу, Мария тихонько напевала задорную немецкую песенку. А в моей голове снова крутилась история с Лесей и Снежаной - несостоявшейся семьей бродяги-раздолбая. Что мне с ними делать? Как забыть? Или найти способ вернуть безвозвратно ушедшее – и тем, если не искупить, то хоть заткнуть истерящую совесть?! Как?!..
Сбежавшие вернулись одновременно: Тимофей с потрепанным блокнотом, Подкопыч - с киркой и двумя лопатами. Золотой свет лежал на том же месте.
- Копать будем! – хищно вскричал дворник, потрясая лопатой. – Кто со мной?
- Я, конечно, – ответил я. – Только ты руководишь, как признанный виртуоз шанцевого инструмента.
- Погодите немного, - сказал запыхавшийся Тимофей. – Копать никогда не поздно. Давайте лучше расскажу, что тут произошло.
- В смысле, почему клад нам открылся? – спросила Мария. – Давайте, это очень важно.
Тимофей кивнул и открыл блокнот.
- Лет пятнадцать-семнадцать назад, перебирая от нечего делать семейный архив, наткнулся я на письмо прапрадеда, Федора Степановича. Он вообще примечательный был человек, инженер, изобретатель – пытался технический прогресс двигать, но всегда шел параллельным курсом с кем-то еще, опаздывал и постоянно оказывался в эпигонах. По молодости весьма интересовался восточными оккультными и магическими практиками, но, вроде бы, и тут не преуспел. Лет в сорок с небольшим он в конец разочаровался в такой жизни, бросил семью и мир, и постригся в монастырь. Изредка, правда, писал письма. Последнее датировано 1906 годом. Оно так меня заинтересовало, что я его переписал в блокнот. Переписал, правда, почти простым современным языком, чтобы не спотыкаться о громоздкие архаичные обороты. Вот фрагмент, имеющий к тому, что сегодня случилось, непосредственное отношение:
«… и тогда же в летописи той прочел я о несметном кладе, что Тамерлан спрятал на берегу Азовского моря. То ли Тимур сам зачаровал его, то ли Господь решил отвести гнусь от русских святынь, но легенда гласила, что отверзнется тайник от вольного полета душ невинных. Искушение бесовское, гордыня страшная овладела мною. Виделось, как приезжаю к Государю на телеге, груженной святыми древностями, и все хвалу воздают мне, великому… Великому олуху! Испросив благословения, отправился я будто бы на Афон в паломничество, на самом же деле – искать тот клад. Долго ли, коротко ль – пришел в городок N, где вычислил место сокровища: подвал городской гимназии. Осталось за малым – отправить в свободный полет невинные души. Бес крепко сидел во мне, иначе не стал бы искушать я малых сих. Как заставить их летать, помнил по даосским трактатам, скрупулезно изученным в молодости… Дурак я, дурак! Сущую чертовщину устроил, а не открылся мне клад тот, лишь отроков погубил и душу свою – теперь уж безвозвратно. Ныне возвращаюсь в обитель, где проведу в покаянии остаток дней. Дети мои, идите по жизни, как разумеете, но чтите Закон Божий, и, заклинаю, отриньте прочь любую гордыню, ибо она – короткая стезя до лукавого. Помяните меня в своих молитвах…»
На полях этого письма тогда же, видимо, кто-то из прадедов – то ли Александр Федорович, то ли Поликарп Федорович – написал: «Бедный отец совсем умом тронулся. Бог ему в помощь!». Верно, сыновья не поверили отцу. И, как я вижу теперь, совершенно напрасно. Видимо, все вы… мы… очистили души достаточно, чтобы там – он указал наверх, - их сочли достаточно невинными.. А насчет свободного полета я вам все уши уже прожужжал… Ну, как версия?
- Логично, - кивнула Маша. – Все стало понятно…
- С ума сойти… - прошептала Настя.
- Любо-овь и с-свобод-а! – промычал Костя в углу.
- Копать надо, слушай, - подытожил Подкопыч. – Вась-джан, бери лопату, копать будем.
И принялись мы копать. Копали недолго – полчаса, едва ли больше. Чем глубже вгрызались в неожиданно мягкую и податливую землю (а верхний, известковый слой вообще рассыпался в бедый песок), тем прозрачнее и тише становился золотой свет, и вот последняя искра поднялась с пола, сделала круг вокруг нас, и… растворилась в моей руке. Я почувствовал мгновенный прилив тепла и странное ощущение, будто смогу все на свете, нужно лишь сделать один какой-то шаг…
Нашим глазам предстал довольно большой ларь из кожи и дерева.
- Э, не, так не бывает, - пробормотал дворник.
- Почему? – в один голос спросили мы все, за исключением Кости, который сидел, обхватив голову, и мычал что-то вовсе нечленораздельное.
- Потому что новый совсем! Как вчера делали! Так не бывает!
- Акоп Прокопыч, - мягко спросила Настя, - а золотое сияние бывает?
Дворник не нашел, что ответить.
- Ладно, что так стоять… Вась-джан, Тимофей, давайте поднимем сундук.
Не без труда, проявляя максимум осторожности – чудеса чудесами, но сколько времени-то прошло, - мы вытащили сундук из ямы, поставили на пол. Открыли.
Было от чего ахнуть! Иконы, книги в богатых окладах, золотые кресты, кадила, подсвечники, еще какая-то утварь… Все богато украшено.
- «Сотбис» будет в шоке, - почти без акцента, не своим каким-то голосом сказал дворник. – Здесь миллионов двадцать-тридцать, как минимум. Сохранность невероятная.
- Двадцать… миллионов? – переспросил я.
- Ну да. Долларов, если не фунтов. Гигантские деньги.
- Гигантские, - эхом повторил Тим.
- И что нам со всем этим делать? – спросила Мария.
- Если поделить поровну, сможем до конца дней безбедно существовать в любой части мира, - прикинул маэстро.
- Ключевое слово – «существовать», - пробормотал я. – Подкопыч, а ты что думаешь? – Забывшись, я назвал его кличкой, но он не отреагировал.
- Что думаю? У меня на счету около двух миллионов евро, - спокойно сказал он, - и я не слишком знаю, что с ними делать. Много денег – много хлопот, вот что я думаю, Вась-джан.
- Это пришло к нам, - сказала Маша. – Но это нам не принадлежит. Согласны?
- Почему не принадлежит? Нашедшему – двадцать пять процентов. Акоп Прокопыч подтвердит. Это если по закону, – сказал Тимофей.
- Тим, а оно тебе зачем?
- Не знаю… Но были бы деньги, а применение им найдется…
- Ва-ась, - спросила Настя, - а ты?..
- Я считаю, что клад – весь, как есть, - надо отдать церкви.
- Зачем? – снова Тим.
- Затем, что это принадлежит церкви. И, потом, вспомни золотое сияние. Тут все не так просто, как кажется. И, наконец, скажи мне, зачем вот конкретно нам с тобой, бродягам, какие-то там миллионы долларов? На жизнь себе мы и так добудем, потребности наши невелики… А большие деньги – большие искушения… Сопьемся, сторчимся – и так далее. Я себя знаю.
- Наверное, ты прав, - помолчав, признал он. – Я тоже за то, чтобы отдать клад в церковь.
- Согласна, - быстро поддержала нас экс-принцесса.
- И я, - кивнула Настя. – Не в деньгах счастье, в конце концов.
- Наверное, Акоп совсем старый стал, - произнес дворник, глядя в яму. – Акопу больше не нужен клад… Отдадим. Самый небывалый клад. Отдадим, конечно же, отдадим. А то не будет нам ни счастья, ни удачи.
- Уверен? – я не мог поверить, что человек, всю жизнь проискавший клады, вот так легко, за здорово живешь, откажется от самого большого куша в жизни!
- Да, Вась-джан.
- Осталось узнать мнение Константина, - подвел итог Тимофей. – В конце концов, он тоже был участником событий. Костя, Ко-о-с-стя! Как думаешь, отдать клад?
- Все! Отдать! Отдать – все! За любовь! За настояшую любовь! За свободу! – проорал пьяный в хлам летчик, и снова уронил голову. – За что и выпьем, - добавил он.
- Чудно, решение принято единогласно, - подытожил Тимофей. - Тогда что нам время терять? Где тут ближайший храм?
- Он у нас всего один остался, - ответил я. – Николая-чудотворца, на углу Морской и Шевченко. Семь кварталов отсюда.
- Как мы туда доберемся? – спросил дворник. – Сундук-то тяжелый…
- Такси закажем, - пожал плечами я, доставая телефон.
- А что таксист скажет, когда мы его вызовем сюда, да еще с сундуком из руин выйдем?
- Да, действительно… Давайте тогда найдем, во что его замотать, доковыляем до площади Ленина – тут недалеко, - и двумя машинами поедем в храм: девушки на одной, мы втроем и сундук – на другой…
- А Костя? - спросил Подкопыч.
- Его можно оставить здесь. Все равно никто никогда сюда не придет, разве, мы вернемся. Проспится – домой пойдет.
- Да, пожалуй, - кивнул он. – Ну, во что сундук прятать будем?
Отец Сергий, нестарый еще настоятель единственного нашего храма, жил в небольшом домике близ места своей службы. Когда мы забарабанили в его дверь, батюшка, верно, спать собирался: открыл нам дверь в одном подряснике. Впрочем, я совершенно не разбираюсь в церковной форме одежды, может, они дома всегда так ходят…
- Что случилось? Умер кто? – спросил он, надевая очки.
- Нет, отец Сергий, по счастью, среди нас все живы. Но одно безотлагательное дело побудило нас побеспокоить вас так поздно. Мы можем войти?
- Да, заходите.
Мы прошли в сени, занесли сундук.
- Что это у вас? – спросил настоятель.
- Смотрите, - буркнул Подкопыч, разворачивая рекламный баннер, который мы с ним позаимствовали на улице Свердлова, чтобы укрыть клад от любопытных взглядов. – Смотрите, - повторил он, откидывая крышку.
- Господи… - выдохнул священник и перекрестился. – Тамерланов клад?
- Да, - ответил я. Отец Сергий родился и вырос в нашем городе, так что легенду знал с измальства.
- ..и вы…
- Отец Сергий, все, что есть в этом сундуке, было украдено кочевниками из русских церквей. Мы решили, что нужно просто вернуть все эти чудесные… вещи… законному владельцу.
- Спаси Господи! Чудо, чудо-то какое! Давайте только отнесем все это в храм? Вы мне поможете?
- Конечно, батюшка, - кивнул я, и мы пошли. В храме отец Сергий аккуратно вынул из сундука все, что там было, едва не падая в обморок от сильнейших эмоций при виде каждой книги, каждой иконы… Мы же поспешили откланяться.
- Ну что, по домам? – спросил я.
- Можно, да, - согласился дворник. – Только Костю домой отведу, чтобы уж совсем успокоиться. Да, еще вот что. Вась-джан?..
- Что?
- А ты-то не танцевал!
- Ну… Успеется еще. Будем считать, что танец за мной, - улыбнулся я. – А вообще темнеет. Милые дамы, а давайте, мы вас проводим по домам? – и, распрощавшись с Подкопычем, вчетвером медленно пошли прочь.
- Сильный вечер получился, - сказал Тимофей, когда мы остались вдвоем.
- Да уж… - согласился я. – Костик вот подкачал только…
- Человек сам кузнец своего счастья… равно как и несчастья, - пожал Тим плечами. – А не выпить ли нам портвейну? Хорошего, но по чуть?
- Поддерживаю. Вернем баннер на место – и айда в «Розмарин».
В «Розмарине» Катька сделала нам царский подарок: где-то раскопала бутылку Бахчисарайского белого аж девяностого года, и продала всего лишь за пятьсот рублей. По такому случаю купили у нее дыню и ананас.
- Только больше сегодня уже не танцуем, правда ведь? – спросил Тимофей, когда я отпирал свою калитку.
- Ясен перец, какие уж танцы… Нет, маэстро, теперь просто отдыхаем.
- Я пока нарежу фрукты и вскрою вино, а ты найди музыку, что ль, приятную, к случаю подходящую?
Я согласился, и пошел рыться в давно не востребованных залежах кассет. Долго перебирал старые пленки, пока нашел нужную. Вставил в магнитофон, принес на кухню. Тимофей уже все приготовил, и даже разлил портвейн – ах, аромат! – по стаканам.
- Что мы слушаем? – спросил он.
- Людвиг Ван Бетховен, соната для фортепиано номер четырнадцать, «Лунная», исполняет Владимир Горовиц – торжественно объявил я.
- Отлично! Просто то, что нужно. Давай выпьем? Выпьем за свет. За тот свет, что светит нам по жизни, и за тот, что, надеюсь, хотя бы иногда светит в нас самих.
- За свет! – поддержал я, мы чокнулись, выпили, закусили дыней, закурили.
- Включай, - распорядился Тим. Я нажал кнопку, и мир стал музыкой.
Уже заканчивалась третья, самая энергичная и жизнеутверждающая часть сонаты, когда в дверь постучали. Я открыл, и обнаружил на пороге высокую красивую девушку, неброско, но со вкусом одетую, однозначно приезжую, с большой сумкой.
- Добрый вечер, - произнесла она приятным глубоким голосом. – Простите за беспокойство. Вы сдаете комнаты?
- Здравствуйте. Да, сдаю. У меня сейчас есть три свободных – выбирайте любую, или все – как пожелаете.
- Одной хватит, я без компании. Цена?
- Триста рублей в день. Удобства в доме.
- Подходяще. Можно посмотреть?
- Входите, пожалуйста.
Она бегло осмотрела свободные комнаты, выбрала одну из них:
- Вот это то, что нужно.
- В таком случае, располагайтесь. Вот эти две двери в коридоре – те самые удобства, о которых я говорил. Дальше по коридору – кухня, там можно готовить и принимать пищу. Если что, я буду или на кухне, или на веранде, что сразу за ней – еще часа два, наверное. Так что обращайтесь. – Я оставил ее и вернулся на кухню, прихватив по пути кассету со скрипичными концертами Гайдна.
- Кто там? – спросил Тимофей, когда я вернулся.
- Постоялица, нежданно-негаданно вот появилась. В дальней от тебя комнате поселил.
- Ты меня за кого держишь? – обиделся Тимофей. – Мне, кроме Ирмы, никого в целом мире не надо…
- Теперь я предлагаю тост, - поспешил я сгладить неловкость. – За то, чтобы наши ожидания и надежды разрешались вовремя, и наилучшим образом.
- Отличный тост, Вась. – Мы снова выпили, тут дверь скрипнула, в кухню заглянула квартирантка.
- Хозяин, а чайку с дороги попить можно? Ох, и накурили вы тут…
Тимофей выронил пустой стакан. К счастью, тот упал на стул и не разбился.
- Ирма?.. Ты? Как…
- Тимка! – девушка повисла на Тимофее. – Тимка, гад! Как же ты меня напугал! Куда ты исчез?!
- Ирма… А я тебя потерял… Думал, это ты исчезла, бросился искать…
- Чучело ты мое… - она покрывала его лицо поцелуями. – Дурачок… куда ж я от тебя денусь, я же люблю тебя!
Я долил себе портвейна, прихватил пачку сигарет и вышел на веранду, чтобы не мешать им. Мой тост сбылся для Тима фантастически быстро – секунд за десять. Нет, ну надо же, а? Бывает ведь…
Город жил ночной жизнью: из нескольких кафе сразу доносилась музыка, ездили машины, то и дело проходили веселые компании или просто парочки в обнимку… И вот чего я здесь семь лет протосковал? Жизнь-то – вот она: простая, незатейливая, но есть ведь. Чего я такого-этакого желал для жизни? Трона императоров? Несметных кладов? Любви? Свободы? Так вот она, жизнь – ложкой ешь! А что до заветных желаний – каков вопрос, таков и ответ. Хочешь ты страстно клад найти – нате вам, пожалуйста, клад. Один, другой, третий – мало? Фигня, еще найдем… А только даже самый удачливый в мире кладоискатель пришел на шестом десятке к осознанию бессмысленности такого стяжательства. Да, Маша не стала наследницей кайзеров – но она просто очень хороший человек, а по воспитанию и интеллекту – даст фору любой настоящей принцессе, я уверен! Такие вот мысли путались в моей голове. Сидел себе на веранде, прихлебывал портвейн, дышал городом…
… Позже, гораздо позже – месяц, а то и более спустя, Акоп Прокопыч рассказал мне, как оно случилось. Мы сидели тогда у него в саду, пили легкое полусладкое – так, по чуть-чуть, и закусывали персиками прямо с дерева. Когда зашел разговор про Костю, Прокопыч помрачнел, налил вдруг себе почти полный стакан, да и выпил залпом.
- Вась-джан, а хочешь, расскажу тебе, что стало с его домом? Как старик Меликян все это видел, а?
- Давай… - Я знал, что рано или поздно он все равно расскажет, и это правильно: такой болью просто необходимо делиться, одному не снести.
И он рассказал. Расставшись с нами, дворник поспешил в подвал, где нашел мирно похрапывающего Константина. Не без труда растолкал его и заставил хотя бы изредка перебирать ногами в сторону дома. Большую часть пути, правда, пилота все равно пришлось волочь на себе. Но вот уже почти пришли: спящая улица Розы Люксембург, один фонарь на три квартала; тишина - лишь на чьем-то дворе заливается лаем не в меру бдительная собака. Вон он, Костин дом – третий по правую руку. В окнах свет: ждут, может, волнуются даже – третий день мужик домой не показывается, и не звонит и не пишет.
- Знаешь Костя, а ведь мы почти пришли, слушай, - сказал Подкопыч, покрепче перехватывая полуживое тело пьяного пилота. – Еще чуть-чуть…
Тут из мира исчезли все звуки. Остановился ветер, да что там – весь мир замер в недобром ожидании. И дом, где Костя жил с женой и сыном, вдруг засветился – только не привычным уже волшебным золотом, а пурпуром; тревожное красное марево затянуло уютный домик о трех комнатах, с большой верандой, и милый, теплый желтый свет окон тоже стал кровавым…
Костя мычал что-то невнятное, а Акоп застыл, уже зная, что вот сейчас случится страшное, и понимая, что сделать нельзя ничего, совсем ничего нельзя, поздно, поздно…
Из ставшего невыносимо красным дома, словно из яйца, вылупился дракон. Вскинулся пламенем, разметав бессмысленную теперь скорлупу, присел на большую акацию, стоявшую во дворе – и исчез в ночном небе, оставив после себя лишь огонь, огонь, сплошной огонь… И будто две белые птицы успели еще вылететь из тающего в огневороте дома: одна побольше, другая поменьше. Покружились над двором, и унеслись ввысь, туда… Ну, ты же меня понимаешь, Вась-джан, да?.. И закричал Акоп, и очнулся Костя, и вернулись звуки и время пошло, и дворник побежал, зная уже, что незачем…
…Все это он рассказал мне потом, а тогда, в тот самый день, у меня просто зазвонил телефон. Я позволил себе удивиться: время близилось к полуночи.
- Алло?
- Вася! Беда, Вася!
- Что случилось, Акоп Прокопыч?!
- Костя…
- Что с ним?
- Пожар. Газ, наверное. Взрыв... Пока я добежал, там одни головешки… Жена, сын – всё... Никого больше нет, понимаешь?!
- Ой…
- Он протрезвел сразу, мечется, воет… Толку-то… Сгорело все в пыль.
- Ты с ним?
- Да.
- Если понадобится помощь – звони в любое время суток. Да, сейчас нужно что?
- Ничего не нужно. Ему там скорая сейчас помощь оказывает, потом к себе отведу.
- Понял тебя. Но все равно – я на связи, звони. Ты сам-то в порядке?
- А что мне будет, Вась-джан. Ничего мне не будет… Ладно, до связи.
Каков вопрос, таков ответ, да? Да?! Ты хотел свободы, Константин? Вот тебе твоя свобода, сколько хочешь! Ищи теперь любовь, что ли? А, нашел? Да только поздно? Ну, извини, брат. Надо было конкретнее формулировать. Небесная канцелярия претензии не рассматривает.
Голова шла кругом. Слишком много всего впрессовалось в одни-единственные сутки. И что-то подсказывало мне, что это еще не конец. Кто его знает, что может произойти с девчонками? Залпом допив последний глоток портвейна, прямо с веранды прыгнул на улицу. Тимофею пока ничего не скажу – зачем человеку радость омрачать.
Я бежал по улицам веселящегося городка, пытаясь разобраться в мыслях и ощущениях. С Тимом все хорошо, по крайней мере, пока: он воссоединился с любимой, и вдвоем им ничего не страшно. С Костей уже все произошло, и Акоп там рядом, страхует бедолагу. Я… А что я? Мне надо как-то разруливать эту историю с Лесей и неожиданной дочерью. А еще вдруг понял, что мне очень дорога Настя. Если она сейчас вдруг исчезнет… Сгорит… Нет, нет, об этом лучше не думать! И принцесса. Что она там хотела? Начать новую жизнь? А ну как я найду сейчас девочку лет пяти, не помнящую ни хрена? В мире, где золотое сияние помогает шести ненормальным найти древний бесценный клад, возможно уже решительно все…
К ужасу моему, Насти дома не оказалось. Я бегал по городу еще добрый час, но так ее и не нашел. Где-то ближе к двум прекратил эти заполошные и бессистемные поиски, пришел к Маше. Та тоже отсутствовала, но хотя бы оставила записку:
«Друзья! Если вам тоже не спится, можете присоединиться ко мне. Я на берегу моря, в беседке на правом пляже. Искренне ваша, Мария Олеговна Тихвинская»
Городок наш расположен на небольшом полуострове. Пляж делится на три части: центральный, левый и правый. По краям правого и левого стоят с пятидесятых годов прошлого века каменные беседки. Они давно не так красивы, как когда-то: почернели, покрыты наслоениями нецензурных граффити, но все еще стоят.
Пляж встретил шелестом моря и музыкой. Играл одинокий саксофон, играл так, что за ушатанную последними тремя днями душу схватило сразу и прочно. Я подошел поближе к эпицентру восхитительных звуков, и ничему не удивился. Мария Олеговна Тихвинская, прежде известная нам как Мария Фридриховна фон Гогенцоллерн, одетая в узкие черные джинсы и того же цвета водолазку, стояла посреди беседки и на тенор-саксофоне исполняла мелодию песни «Дурак на холме» авторства мистеров Леннона и Маккартни. Закончив «Дурака», переключилась на «Потому что» тех же авторов, и тут уже меня проняло окончательно, и пришлось даже закурить, чтобы сберечь остатки душевного равновесия.
- Друг мой, почему вы не танцевали? – спросила Маша, доиграв последнюю ноту.
- Не успел, - пожал я плечами.
- Тогда я знала бы, какой дар достался вам…
- Станцую – узнаем.
- Костя жив?
- Да. Но остался без дома и семьи.
Маша надолго замолчала, я курил. Наконец, она подняла саксофон и сыграла один куплет из «Дома восходящего солнца». Я наизусть помню все самые популярные трактовки этой песни, и готов поклясться, что играла она про «…not to do what I have done».
- Ужас, - прошептала она. – А самое ужасное, что я воспринимаю это чудовищное событие не только совершенно отстраненно, будто прочла в книге о гибели мало значимого персонажа, но как должное. Будто и не могло быть иначе.
- Мария, прошу… Не будем развивать эту тему?
- Да-да, конечно. Только пари держу, вы чувствуете то же самое.
- Увы, да. Просто мы еще не поняли, не осознали в полной мере…
- Возможно, вы правы, - согласилась она, поразмыслив. – Вообще, мы все еще в шоке, наверное. Но и впрямь, полно об этом. Как наш маэстро?
- Лучше всех: он встретил любимую.
- И славно.
Мне показалось… Нет, у меня появилась откуда-то уверенность, что Настя была здесь.
- Она давно ушла? – спросил я.
- С полчаса, - как ни в чем не бывало, ответила Мария. – Сказала, что ей нужно хорошенько проветриться, привыкнуть к новому состоянию.
- А что получила Настя?
- Смелость. Но хватит разговоров, я желаю музыки. Вот эту вещь очень любил отец. Я даже автора запомнила – Колтрейн… Послушайте. – И она заиграла нежную джазовую композицию, вернувшую меня к моим метаниям и размышлениям. Я сел на каменный парапет беседки, набил и раскурил трубку. Душа рвалась вон, ей срочно требовался танец, и тут я, кажется, понял, что имел в виду Тимофей, когда проводил аналогию с наркотиками. Я обязательно станцую. Но только тогда, когда окончательно пойму, чего же хочу на самом деле: золотая искра все еще во мне, и я уверен, танец тоже будет непростым. А потом… А потом, если правильно станцую, никакие танцы мне уже не понадобятся. Ибо, чтобы там ни нес несчастный Костя, но одну правильную вещь он все же сказал: «Полет – это любовь». Вернее, надо бы так: любовь – это полет. А к чему какие-то еще полеты, когда есть любовь? Так-то.
Настя, Настя… Как же мне переворачивал душу твой взгляд эти два года! Почему я себя не послушал – сразу, в первый же вечер, когда тебя увидел, и сердце бухнулось в ребра? Зачем обманывал себя и не верил очевидному? Стоп, стоп, душа твоя цыганская, стоп, Василий Одиссеевич! Хватит – танцевать сейчас не станем. И накручивать себя – тоже. Нужно окончательно разобраться в себе. И непременно поговорить с Лесей. Любовь любовью, но ответственность еще никто не отменял.
- И что дальше? – спросил я Марию, когда мелодия смолкла, а моя трубка погасла.
- Дальше? Не знаю, и, если честно, не хочу знать. Я счастлива.
- А я еще нет.
- Это поправимо, - спокойно ответила она. – Надо только станцевать.
- Знаю, знаю. Но – оставляю танец за собой. Сейчас пойду, пожалуй. Мне тоже побродить нужно, подышать, успокоиться.
- Спокойной ночи и до встречи, - кивнула Мария, вновь поднимая саксофон.
- Спокойной ночи.
Я уходил с пляжа, и вслед мне летела бессмертная Summertime – но не в классическом варианте, а в трактовке Дженис Джоплин. Хороший музыкальный вкус у нашей принцессы…
Бродил недолго: мысли крутились все те же, море – то же самое, лишь бы саксофон перестал меня терзать… Так что я просто перешел в такую же беседку на противоположную сторону полуострова… Но и она оказалась занята.
- Привет, - сказала Леся. – Не ожидала, честно говоря, но очень рада тебе. Рассказывай?..
- Здравствуй. А что рассказывать-то… Все рассказать – месяца не хватит. Рассказать чуть-чуть – а смысл? В общих чертах: я потом четыре года еще скитался, добрался до Тихого океана, оттуда, транзитом через Архангельск, вернулся сюда. Живу, в основном, за счет отдыхающих. Когда с деньгами совсем край, подрабатываю где попало… Не женился, живу один.
- Совсем один?
- Да, совсем.
- Это плохо. Нельзя быть одному. Я это еще тогда, в девяносто пятом поняла, когда вернулась в Москву, в пустую квартиру. Но у меня скоро появилась Снежана, и сразу как-то стало проще.
- Лесь, я ничего не знал, правда. Иначе примчался бы сразу же…
- Вася, не оправдывайся, пожалуйста. Тебе не к лицу.
- Я…
- Не говори сейчас ничего, пожалуйста. Лучше дай мне сказать. Да, Снежана – твоя. Я волчицей выла тогда, все локти сгрызла – ждала тебя. Знаешь, говорят, когда все по-настоящему, люди за тысячи километров чувствуют и понимают, нет для них ни расстояний, ни времени. Ты не почувствовал – значит… Значит – не судьба. И не твоя уже Снежана, и я давно не твоя. У нас есть папа – хороший, добрый человек. Не колеблясь, взял меня с годовалой дочкой – и ни разу не пожалел об этом. А я… Да, каюсь – ехала именно сюда только потому, что надеялась увидеть тебя. Зачем – не будем об этом, прошу. Ни полслова. Но, едва увидела – все прошло, я стала сильнее. Ты – именно такой, каким ждала тебя увидеть, не хуже и не лучше. И один, и готов на все – вижу ведь, что готов – но, но… Прямо по Пушкину: «Но я другому отдана, и буду век ему верна». Ты очень, очень вовремя пришел: десять минут назад звонил он, и я могу сейчас ответить однозначно: все. Завтра, наверное, опять сомневалась бы… Зря, зря я сюда приехала, не надо было бередить ни тебя, ни себя… Прости меня, пожалуйста.
У нее зазвонил телефон.
- Да, Вера Андреевна? Все, поняла. Да, возле кроватки, пшикнуть два раза. Спасибо вам большое, буду через десять минут.
- Что случилось? – спросил я, спеша за Лесей, пулей выскочившей из беседки.
- У Снежаны приступ. Она астматик.
- Чем могу помочь?
- Умоляю тебя: просто исчезни, а? И прости меня, дуру.
- Что ж… И ты меня прости. Исчезаю. Но если что – обращайся. И имей в виду, я всех здешних врачей неплохо знаю.
- Спасибо. Прощай.
Нет, надо было все-таки пойти с ней. Зачем? Не знаю. Надо было, слишком легко я съел все то, чем она меня накормила. Это моя дочь, в конце концов! Моя, что бы там ни думал какой-то там «папа» девятилетней выдержки. Рано я сдался.
Но сдался ли? Ха! Я всемогущ! В пределах одного танца – но всемогущ. И точно знаю, что нужно сделать. И что при этом сказать. Сейчас я вернусь в подвал, и попрошу золотое сияние вернуть меня в Красноярск на одиннадцать лет назад. И все. Уеду вместе с Лесей в Москву, женюсь на ней, у нас родится Снежана. И мы вдвоем вырастим замечательную дочь, и, уверен, у нее не будет никакой астмы. Все очень просто. Только я скован, надо хоть чуть раскрепоститься – алгоритм танца я запомнил накрепко.
… И не будет уже в моей жизни ни Тимофея, ни танцев…
… Ни Насти…
… Насти?! Нет! Как же…
…Но Костина семья останется жить…
Я. Буду. Танцевать. И. Я. Вернусь. И перепишу жизнь.
Вот так надо возвращаться домой!
А теперь нужно выпить примерно литр портвейна, как в первый раз.
Что ни говори, каков вопрос – таков ответ! Это я к тому, что не прошло и трех минут, как на меня из кустов вывалился Никифор Храпов, алкоголик. Почти трезвый, что для темного времени суток – сущая небывальщина.
- Салям алейкум, Вася! – радостно заорал он, едва узнал меня.
- И тебе не хворать, Никифор. Что-то ты подозрительно трезвый…
- Так и я о том же! Одолжи полста, а? До пенсии?
- На бутылку?
- Нет, блин, на билет до Рио-де-Жанейро! На нее, родимую… Ну, одолжишь?
- Нет.
- Ну вот… Вась, ну дай, а? Я ж у тебя давно не просил…
- Не дам. Просто угощу. Пойдем-ка вдарим по портвешку!
- Во, мужик! – восхитился Никифор. – Уважаю!
Нормального портвейна в полчетвертого утра мы не сыскали, а пить милый сердцу Храпова «три топора» я отказался. Потому пришлось довольствоваться коктебельской мадерой. Пили без лишних затей – из горлышка, не закусывая, расположившись на лавочке, на площади Шарля де Голля. Никифор, заполучив в компанию свежего собутыльника, соловьем разливался, рассказывая занятные, по его мнению, истории алкогольного житья-бытья. А я и рад был отвлечься. И не без удивления узнавал, что алкаш Храпов совсем не так прост, как могло бы показаться. Кто бы мог подумать, что в пять утра мы, уже слегка окосевшие, вдруг заведем разговор о литературе!
- …а Хемингуэя ты читал? – спросил Никифор после того, как я узнал, что ему знакомы Платонов, Шолохов, Каверин, Ремарк и даже Джером К. Джером.
- Было дело, - честно ответил я.
- А! Есть у него одна занятная штука, про рыбака и рыбку, помнишь?
- «Старик и море»?
- Да, точно, «Старик и море». А ты знаешь, что эта история на самом деле произошла у нас в девяносто четвертом?
- Откуда? Меня ж тут не было. И потом, если она произошла в девяносто четвертом, как Хемингуэй написал ее сорока, если не больше, годами раньше, а?
- Вот то-то! – торжествующе погрозил мне пальцем Никифор. – Вот то-то! Талант потому что! Вот ты, Васька, хороший человек, а ведь не Хемингуэй, да? Во-от. А он был – Хемингуэй! Он все это дело наперед предвидел, и потому написал. Ты Дона Педро, царствие ему небесное, помнишь?
- А то! Первейший рыбак был!
- Вот с ним-то эта хрень и случилась…
И рассказал мне Никифор историю, которая, если перевести ее на нормальный человеческий язык и вырезать всю матерщину, выглядит так.
Был у нас легендарный рыбак, Петр Семеныч, по прозвищу Дон Педро. Здоровенный такой дядька, лет уж под восемьдесят, а крепкий, что твой камень. Куда там одесскому Косте с его шаландами, полными кефали! Вот наш Дон Педро – это был воистину матерый человечище. Почти каждый день выходил в море, и никогда не возвращался пустым, даже когда остальные рыбари по неделе с нулевым уловом сидели. Осетров тягал первостатейных! Чуть засобирается в город какое высокое начальство – наш городской голова самолично бежит до Дона Педро и пять сотенных ему – а это ж бешеные бабки были! - уважь, не дай погибнуть! А тот деньгу брал, и на следующий же день доставлял превосходных осетров!
Особенно он прогремел по Азову и Черноморью в самую последнюю свою рыбалку в открытом море, как раз в девяносто четвертом. Вышел он, понятно, еще затемно... Собственно, все, что с ним произошло, мы восстановили потом, по собственным его рассказам, а также по сообщениям многих очевидцев. Ну, вышел и вышел, на милю от берега отошел, закинул снасть (помимо небольшого невода он применял еще здоровенную удочку, на которую имел обыкновение ловить осетров), и немедля клюнуло нечто. Да так клюнуло, что мало старику не показалось: потащило его шаланду прочь от берега со скоростью, приличествующей среднему катеру. Он, конечно, помянул ни в чем не повинного Хемингуэя очень недобрым словом, но деваться было решительно некуда: либо рубить трос, либо терпеть. Да только того, что дальше случилось, никакой Хемингуэй в самом жутком угаре (а говорят, мужик он был что надо, особенно, по части выпить) не придумал бы. Потому как потащила эта рыбина Дона Педро аккурат в Керченский пролив, и далее – в Понт Эвксинский. И все бы ничего, когда бы не развал Советского Союза: по проливу-то теперь госграница проходит! Меж Россией-матушкой и нэзалэжными соседями...
И тут на глазах у изумленных погранцов утлая шаланда, рыская то на российскую сторону, то на украинскую, с дикой скоростью проходит проливом, и на все матюги и семафоры сидящий в ней дед только руками разводит. Ну, наши отрядили за ним вертолет, украинцы – катер. А толку-то? Он такими галсами... или как там у них, моряков, это называется, рыскал, что ни на катере не подойти, ни с вертолета не высадиться. Рыба-то не только по прямой плавать умеет. Иной раз остановится на минуту-другую, Дон Педро уж Николе-угоднику молитву возносит: ну, мол, спасибо, умоталась тварюка наконец. А хренушки: она дух чуть переведет – и снова в путь-дорогу.
Короче говоря, за следующие пять дней совершил наш Дон Педро большое черноморское турне. На траверзе Севастополя украинский сторожевик устроил по нему учебные стрельбы; старик аж облысел с перепугу. Оттуда рыбина рванула прямиком к Одессе, к самому городу. Туристы, катающиеся с Ланжерона по морю на «ракете», проплывали рядом с ним, дивились, смеялись и пальцем показывали. А старику-то давно уже не до шуток! Потом рыбина, нацелившаяся было на Босфор, развернулась обратно. И снова вокруг всего Крыма, Керченским проливом – к нам, на Азов. Только ей бы, заразе, направо повернуть – а она налево. На седьмой день этой одиссеи выбросилась рыба к чертовой матери на Арабатскую стрелку, примерно посередине ее, и едва живой Петр наш Семеныч выполз на берег вслед за ней. Хорошо, невод за все время этой гонки не потерял, а было там рыбы тоже вполне прилично, так что хоть сырой кефали с пелингасом, но поел. Чуда-юда та, что катала его неделю по синю морю, была белуга матерейшая. У нас таких ни до, ни после не видывали: пятнадцать без малого метров от носа до хвоста! Я тебе говорю, куда там твоему Хемингуэю со дурацкой той акулой, тю...
Ну, короче, привезли Дона Педро домой еще через пару дней, совсем плох был старик. Паралич его хватил нешутейный. И шок был тот еще. Полгода он в себя приходил; ходить так и не смог больше никогда – ноги отнялись. Тогда я и услышал от него эту фразу. «Самая главная и нужная свобода, - сказал тогда Дон Педро, - это свобода от неуемных желаний своих, от так называемых мечт. Потому как только тогда человек свободен становится по-настоящему, когда не давит на него груз незавершенного и не совершенного. Но, само собой, чтобы получить эту свободу, нужно свершить все, что положено тебе в этой жизни, иначе и жить-то незачем. Что до меня – я теперь свободен». Вот каков был наш Дон Педро! Еще год жил в счастье и покое, даром, что, считай, без ног. И умер счастливым.
Закончив рассказ о счастливом свободном рыбаке, Никифор присосался к бутылке, и разом втянул едва ли не половину. Отдышался, полез было за папироской («Казбеком» я его снабдил на пару дней вперед), и вдруг замер:
- Ой-ой. Кажись, кранты. Допился все-таки до белки!
- Ты чего, Никифор?
- Вась, глянь: кто там, на том конце площади?
Я пригляделся: в предрассветном сумраке, в полной тишине Тимофей и Ирма танцевали танго.
- Люди танцуют, - пожал я плечами. – Эка невидаль…
- Ффух! Я уж подумал, мне мерещится… И чего им не спится?
- Да хорошо им просто. Давай не будем им мешать?
- Да сдались они мне…
…Но мои квартиранты своим появлением напомнили, что осталось одно незавершенное дело. И потому я с легким сердцем оставил Никифора в обществе папирос и недопитой мадеры, строго наказал ему не приставать к танцующим, и поспешил в подвал, попутно размышляя о том, что рассказ о злоключениях Дона Педро и, самое главное, его финальное изречение, надо было бы поведать Косте – сутки назад. С другой стороны, мне он тоже пришелся как нельзя более кстати. Как там сказал Дон Педро? «Незавершённого и несовершённого»?
Возле тех лавок, где принцесса танцевала свой первый танец, белел листок. Поднял его и понял, что выпал он из блокнота Тима: «…идите по жизни, как разумеете, но чтите Закон Божий, и, заклинаю, отриньте прочь любую гордыню, ибо она – короткая стезя до лукавого. Помяните меня в своих молитвах…». Отриньте гордыню… Отриньте…
Подвал, темно. Ни свечи, ни фонаря. Главное – не забыть, что там яма посередине. Я свободен и раскрепощен, хотя помню о незавершенном. И о так и не совершённом – помню.
- Я, наверное, много в этой жизни сделал неправильного. По детству да юности подворовывал, было дело – не из корысти, так, для куражу пацанского. Я бросил свой дом, оторвался от корней, и шлялся по всей стране, без особого, впрочем, смысла – как я это теперь вижу. Женщины, вино, дружеские посиделки – о, было и это, и многие, многие эпизоды, если вспомнить хорошенько, отягощают душу. Это все уже в прошлом, да и вообще, не слишком, наверное, страшно – кто не был молод и безрассуден? Куда страшнее другое: я до сих пор толком не знаю, чего хочу по жизни. Но верю и очень надеюсь, что сумею определиться, иначе никакими танцами не спастись от бессмысленности существования. Но это еще в будущем, хотя задача – насущнее некуда.
Теперь же, в эту самую секунду, тяжелее всего оттого, что моя дочь, о чьем существовании еще позавчера я даже не догадывался, тяжело больна. Все, что я собой представляю, все, что имею – всего себя отдать готов за то, чтобы Снежана была здоровым ребенком, на радость всем своим родителям. Молю, умоляю – пусть будет так!
Золотая искра сорвалась с моей руки, вспыхнула крохотным фейерверком и растаяла в темноте.
Шаг, другой, полуприсяд. Руки пошли вверх… Вниз… Выпрямился. Шаг, другой… Я ясно слышал волынки и барабаны, и под этот аккомпанемент, звучавший в моей непутевой голове, танцевал в темноте, напрочь забыв и про яму, и о двух лавках. Я танцевал до тех пор, пока не стихла воображаемая музыка, и застыл, легкий, как отцветший одуванчик. Тяжесть ушла. Вся. Осталась лишь нормальная усталость человека, не спавшего двадцать часов.
- Жжёшь, чувак! – послышался голос. Его поддержал нестройный хор других голосов, отпускавших матерные комплименты. Тут и там загорелись фонарики, и, когда глаза привыкли к свету, я увидел, что, помимо меня, в подвале человек двадцать – парней и девчонок, все с вином; и увидел еще, что стены покрыты сотнями надписей, тоже не самого благопристойного содержания, и подвал имеет вид давно обжитого подростками пристанища. Я рассмеялся, низко поклонился и неспешно вышел вон.
Усталость, опустошенность, опьянение – все они разом навалились на меня там, наверху, и последнее, что я запомнил, это нависшее надо мной, лежащим на земле, лицо Никифора, и слова его:
- Ну ты даешь, Васька! Вместе ж пили – когда так накидаться-то успел?!
Проснулся ровно в полдень. У Никифора. На полу. Сам хозяин оглушительно храпел на единственной кровати. Чуть собравшись с мыслями и силами, плеснул в лицо холодной водой и пошел домой.
Едва вышел за калитку – юркнул обратно, замер: мимо по улице шли Леся и Снежана.
- Мама, ничего я не придумываю! – кипятилась девочка. – Я никогда в жизни так легко не дышала, и совершенно уверена, что кашлять больше не буду!
- Но так не бывает… - грустно вздыхала Леся.
- А вот и бывает! Мне приснился какой-то добрый дяденька. Он сказал, что я стала совсем здоровой. А еще он так смешно танцевал…
. . .
Дверь открыла Настя. Обняла.
- Ну, наконец-то! – сказала она. – Я там яблочный пирог испекла, и мы с Ирмой уже час пытаемся оградить его от покусительств Тимофея… Здравствуй, любимый мой!
* * *
Акоп Прокопыч обрел тягу к созиданию, и обратил ее в выращивание фруктов. Он скупил сады у того самого парня, ради которого к нам приезжал бундесканцлер (фермер пребывал на грани разорения), и неспешно принялся возделывать хозяйство. Костю он от себя старался не отпускать, пытаясь найти ему применение везде, где только возможно. Но несколько дней назад он исчез, оставив Акопу лишь короткую записку: «Простите меня». Я очень, очень хочу верить, что он не натворил непоправимых глупостей, а просто улетел куда-то далеко, и там заново учится жить.
Тимофей и Ирма, догостив до конца июля, уехали домой, в Питер. Звали нас с собой, мы обещали приехать, но поближе к зиме. Надеюсь, съездим.
Маша уже в июле взяла гран-при на краевом джазовом фестивале, теперь уехала в Ростов «лабать по клубам», как она выразилась. Обещала вернуться, как надоест.
…А я просыпаюсь на рассвете, пью чай и курю на веранде, стараясь не будить Настю, отсыпающуюся после смены, и смотрю на город. А потом переодеваюсь и иду на работу. Я теперь владелец и администратор маленького танцевального салона. Клиентов мало, почти совсем нет, но я не унываю, ибо знаю: хотя бы раз в жизни человеку бывает нужно станцевать.
2004 - 2010 |
 0  1099
|
|
| |
|
Прочитала повесть. Мне было хорошо, интересно, затронуло…
В экспозиции любимое Азовское море вспомнила: как там бычков ловят, какое вообще оно, море… городок… как будто побывала… все идет картинками… объемно… описание странствий героя тоже хорошее… закладывает характер.
Мне понравился язык повести… такой зрелый, уверенный, стильный… до конца выдержанный… если я где и заметила шероховатости, то совсем немного…
Персонажи вызывают доверие… люди… каждый со своей собственной судьбой… хоть и экстравагантность присутствует… как раз столько, чтобы было интересно читателю… увлекло.
Сюжет такой непростой… но выписан легко… без перегруза… Пик повести: где все по-своему танцуют, кто смог, конечно, даже обсуждать не буду – просто слов нет…и клад.. хорошо.
Еще конечно – образы Времени… перелом начала девяностых… я считаю – очень достоверно передано... тоже будто побывала опять…и современность… с нашими нелегкими проблемами… передается ощущение…
Только мне вот показалось... единственное, на что хотелось бы обратить Ваше внимание...в самом начале, когда вводятся дополнительные персонажи, их жизнеописания как-то не очень удачно вписаны… не органично… создает некоторое впечатление сборника рассказов… хотя сами жизнеописания мне понравились… например пилот Костя… как угробил комсомольца – просто блеск…
Что тут скажешь? Только одно, по-моему – получилось.
|
|
Дим, привет! А я дочитала только сегодня, когда смогла осознанно погрузиться в текст, не отвлекаясь на рутину и не прерываясь. Начальство разъехалось в отпуска и я предоставлена самой себе в офисе. Согласна с Димой Л., что питерский танец - не фламенко, абсолютно. Первый раз эту сцену читала глубокой летней ночью, на улице, и тогда уже погрузилась в его ритм. Очень хочу обсудить произведение,но тогда уже осенью, я напомню обязательно. Не забуду, потому что это очень хорошо!
"Высший кайф - это улетать нафиг, никуда не улетая" (Васенька)
Спасибо!
|
|
|
1
22.07.2011 18:50:24
|
Давайте соберемся втроем (с Ленским) и поспорим за чаем-кофе. :) Спасибо!
|
| |
|
|
2
23.07.2011 09:46:32
|
Обязательно! Я, чур, в серединке сяду, желание загадать 
|
| |
|
|
Дим, дорогой, привет. Только сегодня дочитал твою повесть. Уф, просто. надо бы по частям написать тебе, а для этого нужно опять браться за текст... а тут работа. Но я попробую, есть что сказать и хочется много. Так, что ухожу в отпуск (спокойно, не из-за тебя)))) тогда спокойно попробую отписать. Но первое, что хочется сказать, Тим и Ирма танцевали в первый раз не фламенко. Это - танго. Хоть убей меня - танго. Ты даже ритм выписал.
Есть замечания, но это уже через недельку. Мне самому интересно. Удачи
|
| |
|
|
