|
|
| ПРОИЗВЕДЕНИЯ |
|
|
| Повесть |
25.07.2011 11:27:59 |
|
«Убите дитинство»
Первый день
В плеере играет: Slipknot «All Hope Is Gone», [AMATORY] «Неизбежность»
Меня тронули за плечо, и я проснулся. Передо мной стоял проводник. Мужчина средних лет в униформе железных дорог: синий пиджак, белая рубашка и на пиджаке сине-желтая нашивка «української залізниці». – Просыпайтесь, Харьков, - проводник вручил билет, и пошел дальше по вагону.
Я слез с верхней полки, наступив на кеды. Сел, протер глаза и выглянул в окно – темно, ничего не видно, кроме фонарей. Свет в вагоне тусклый, пассажиров мало. Я потянулся, и начал собирать постель: две простыни, наволочка, полотенце и теплое одеяло. Свернул матрас с подушкой, белье отдал проводнику, достал сумку.
Я готов; куртка висит на крючке, на мне свитер, на коленях зонт. Портфель и сумка на полу, документы в руках.
Поезд замедлил ход. В окне проскользнули пригородные станции, высотные дома с горящими окнами, а потом и сам вокзал. Горели таблички с номерами путей, часы с фосфорным циферблатом, а слева от часов и немного впереди – экран с объявлениями.
- Двадцять п'ятий поїзд «Москва – Сімферополь» прибуває на четвертую платформу шоста дорога, - сказал диктор в микрофон.
Я отправился к проводнику, но в купе его не было. Выглянул в тамбур, проводник открывал дверь вагона, а на перроне стояли встречающие, а также люди, торговавшие вареной картошкой и копченой курицей, газетами и книгами, какими-то серьгами и цепочками.
Поезд скрипнул колесами, полностью останавливая ход. Нас качнуло, тряхнуло, словно корабль во время шторма.
- Извините.
- Что?! – рявкнул проводник.
- А когда будет таможня?
- Сейчас! Пассажир пройдите, пожалуйста, на место. Таможня идет.
- А когда выпустят?
- Как скажут выпускать, так и сойдете.
- А если не успею пройти тамож…
- Все успевают, и вы успеете. Пройдите на свое место!
Я развернулся и пошел обратно в купе. В другом конце вагона открылась дверь, вошли таможенники. Один достал ключ от туалета, открыл, проверил, есть ли «заяц» и вошел следом за напарником в вагон.
- Добрый вечер, - раздалось в соседнем купе. – Можно паспорт, - небольшая пауза. – Кравцова Людмила Георгиевна?
- Да, это я.
Снова пауза.
- Куда направляетесь?
- В Симферополь. Домой.
- Спасибо. Удачной поездки, - раздался звук разрываемой бумаги и шлепок печати.
Таможенник, который только что расспрашивал Людмилу Георгиевну, остановился в моем купе, отдал честь. А второй – задерживался, я выглянул в проход, чтоб посмотреть. Он долго изучал паспорт соседа, листал и снова смотрел на пассажира, сравнивая с фотографией.
- Какие-то проблемы? – спросил мужчина.
- Разберемся. Пройдемте, пожалуйста, со мной, - через несколько секунд таможенник прошел по проходу, а мужчина – за ним. Оба скрылись в купе проводника.
- Добрый вечер. Можно паспорт?
- Пожалуйста, - я протянул документ вместе с декларацией,
- В Харьков едете? – я кивнул. - Цель вашего визита?
- Отдых.
Таможенник вернул паспорт, разорвав декларацию пополам. Одну часть положил в поясную сумку, на другую поставил штамп и протянул мне со словами:
- Приятного отдыха.
- Угу, - промычал я, забирая документы и пряча в карман куртки. Таможенник пошел дальше, делать обход и отдавать честь. Его рация захрипела, и «восьмой» доложил, что шестой вагон – чист.
А я задумался: проверка закончится, и стоит сойти на перрон, я в городе, в который стремился попасть. Строил планы, узнавал стоимость билета до города и цену проживания в гостиницах, не хотел видеть родственников. Копил на это деньги, но проходило время и мои «заначки» таяли, а поездка в Харьков становилась менее реальной. И я искал по Интернету фотографии, которые приведут меня в детство, где снова окажусь на тех улицах маленьким. Но все же мечта стала реальностью, и все, что мне оставалось сделать – дождаться таможни и сойти с поезда.
За думами прошло десять минут. Я уже с опаской смотрел на часы, боясь не успеть - пятнадцать минут до отправления, а таможня еще не проверила сумки.
Вспомнилось детство. Я всегда боялся пересечения границы. Мне казалось, что мы везем что-то запрещенное и вот сейчас дядя или тетя подойдет к нашему купе, запустит руку под матрас, посмотрит на меня, и станет все ясно: контрабанда! Смотрели паспорта, проверяли сумки, желали приятного пути, и мы (я, сестра и тетя/мама) дальше ехали. В эти минуты я испытывал какое-то разочарование, что легко прошли. А где капли пота на лице, дрожь рук, темная камера, свет лампы в лицо? Мне хотелось быть героем, а ничего героического не было.
Я повзрослел и понял, что хорошо, когда проходишь границу без происшествий. Ведь и у таможенников есть план по взятию контрабанды, снятых с поезда и просто задержанных. И ты можешь оказаться в этом списке.
- Добрий вечір, митний контроль!– очередной таможенник козырнул. – Пред'явите багаж.
- Пожалуйста, - я показал рукой на сумку и портфель.
- Особисті речі?
- Да. Одежда и книги.
- Розстебніть, - я сделал. – А книги, якого вмісту?
- Литературного. Довлатов «Чемодан», Татьяна Толстая «Кысь», собрание сочинений Шук…
Таможенник внимательно посмотрел на содержимое сумки, проверил рукой.
- Спасибі. Приємної дороги, - таможенник козырнул, развернулся, уходя в другое купе, не дослушав меняя. И как-то часто отдается «честь». Может быть, у них ее много, а может, и нет совсем. Но вот так, каждому пассажиру отдавать честь мундира – странно, или я слишком серьезно отношусь к этому слову, а оно давно потеряло свое значение?!
Думал я об этом, застегивая сумку, и крикнул таможеннику:
- А выходить можно?
- Вы здесь выходите? – ответил второй таможенник из соседнего купе.
- Да, - вместо меня сказала женщина с ребенком.
- Выходите, - махнул рукой первый таможенник. – До побачення.
«Ура!», внутренне возликовал я, и быстро взяв вещи, направился к выходу. В соседнем купе суетилась женщина. Маленький пакет отдала девочке, державшей чебурашку, а сама взяла большую сумку и несколько пакетов. Может помочь? – я задумался, а потом посмотрел на свои сумки, и плюнул на помощь. Не много оттеснив женщину с прохода в купе, первым вышел на перрон.
Вот он Харьков! Я в нем, и теперь надо добраться до тети. В кармане осталась последняя сотня, хватило бы на электричку, а у тети возьму денег, куплю билет домой. И буду ходить по городу, смотреть, искать и находить!
Переход. Здесь все было как в прошлом. Старые вывески с номерами платформ, рядом экраны с расписанием поездов и рекламой внизу. Колонны вдоль перехода. Еще должны были быть лавочки и бабушки с семечками, но время позднее, они уже ушли. Ан нет, есть один представитель малого бизнеса, но он закрывается. Между колонн спал бомж, уютно завернувшись в рваное пальто. Пятки выглядывали из растоптанных кроссовок.
Мне навстречу шли милиционеры. Я как-то сразу оробел, глаза в пол, как и в детстве, заранее чувствуя себя виноватым и стараясь разминуться с ними побыстрей, а в голове мысль: «Веди себя нормально. Ты ни в чем не виноват. Все хорошо».
Я вышел в центральный зал вокзала.
А он изменился. В центре, где раньше было свободное пространство, стоял цилиндрический экран. По мониторам показывали расписание поездов, маршрут железнодорожной линии и крутили местную рекламу. В левом углу от входа стоял огромный позолоченный самовар. Рядом столики. За ними несколько человек пили чай и ели пирожные.
Не было того мраморного пола, по которому бегал за сестрой в догонялки. Мама или тетя кричали, чтоб были осторожны: пол скользкий, можно упасть. И мы падали, разбивая коленки и локти. Тогда кто-то из нас кричал, растирал сопли по лицу или просто валялся на полу, пока не поднимали. Били по попе, дули на ранку и через некоторое время мы снова бежали крича и о боли не вспоминали.
Я прошел через зал, вышел на улицу. В детстве возле центрального входа были большие экраны с расписанием. Левый показывал маршруты дальнего следования, правый – электричек.
Привокзальная площадь пуста. Только по дороге ехали автомобили, да трамвай дребезжал пустым, светлым салоном. Одиноко сидел кондуктор, считая выручку за день.
Возле пригородных касс – стенд. Попытался найти нужное направление. Мне надо на Белгород или на Казачью. Время отправления 21:21 и 22:30.
Сколько сейчас? 21:30.
Опоздал! Теперь через час и надо купить билеты…
Прохожу в зал ожидания, там, как и везде. И нет принципиального различия между залом ожидания в Москве, Петербурге, Ставрополе, Харькове или в каком-то другом городе. Люди сидят, рядом сумки, дети спят, взрослые дремлют по очереди, бдя.
Я подошел к справочному бюро.
- Подскажите, пожалуйста, когда отходит электричка до Казачьей.
- В пол-одиннадцатого, - отвечает девушка, не переставая жевать жвачку.
- Спасибо.
Я отошел от справочного бюро, посмотрел стенд. На нем: все остановки электричек до Лозовой и Белгорода. И понял, что не понимаю: какой из двух постов южный, а какой северный: Південний пост и Північний пост. Поступим по-другому: третья остановка от Харькова до Белгорода – моя остановка.
Эх, было бы намного легче, если тетя меня встретила...
Став в очередь в кассу, посмотрел на телефон. Сети нет. Интересно, почему? Вроде МТС – оператор один, только у меня российский, а здесь украинский. Должен быть роуминг, но нет. Жалко, не смогу влезть в icq, поговорить с братом или Асей, и очередь прошла бы незаметно, а так - стой и смотри тупо, как баран. Интернета нет. Значит, нет и «контакта», блога и «одноклассников».
Я теряю связь с миром!
- Молодей человек? – меня тронули за плечо.
- Да?
- А вы не подскажите, в этих кассах можно купить билет на двадцать пятое?
- Честно, - я улыбнулся девушке, что спрашивала, – не знаю. Наверное, можно.
- Спасибо, - девушка немного покраснела. - Я за вами, если что. Хорошо? – она снова улыбнулась, выходя из очереди.
- Извините, не подскажете, в этих кассах можно купить билет на двадцать пятое?
- А я почем знаю! Не справочное бюро! – ответил мужчина.
- Спасибо, - девушка отошла от мужчины, подошла к женщине. Задала ей тот же вопрос, а та просто пожала плечами… Так, она добралась к началу очереди, где молодой человек показал ей на окошко, пропуская вперед. Она спросила у кассира, а очередь тут же стала возмущаться. Девушка втянула голову в плечи, сгорбилась, стала как будто меньше, получив ответ, быстро вернулась на свое место.
- Ну что, узнали? – спросил я девушку, когда она встала за мной.
- Да! Я могу купить билет во Львов!
- А это не пригородные кассы?!
- Нет.
- Черт! – выругался я. Включил плеер и, взяв сумку, вышел на привокзальную площадь. Накрапывал дождь. Он то переставал идти, то опять начинался, а я искал, у кого спросить, где купить билет на электричку, но никого рядом не было. Только милиционер, у него я не рискнул узнать. Боялся.
Вошел в дверь за спиной стража порядка, а там - зал с пригородными кассами.
- Добрый день, - сказал я в ближайшее окошко. - Один билет до Южного поста.
- Деньги давай!
- Сейчас, - достаю из кармана сто рублей и протягиваю кассиру, переживая: а хватит ли. Если нет, то придется идти пешком по шпалам.
- У меня сдачи не будет, - полусонно ответила кассир.
- Как? Со ста рублей? – удивляюсь высокому курсу рубля.
- А они, что русские?
- Да, я как бы с поезда…
- Тем более не будет! Как, по-вашему, сдачу дам? Какими: гривнами или рублями?!
- А где можно обменять?
- В банке.
- А…
- На вокзале, в пункте обмена валюты.
- Спасибо, - неуверенно ответил я, не определив до конца все ж, что это было: бескорыстная помощь или тренировка в словесности…
Поменяв сто рублей на четырнадцать гривен, я вернулся к кассам. Заплатив за билет две гривны, получив его, пошел искать электричку. Она, как подсказывала память, отходила с первой платформы. Я надеялся, что с детства ничего не изменилось. Дождь усилился, и надо было где-то подождать, я решил скоротать время в вокзальном кафе.
…На часах - десть минут одиннадцатого. Расплатившись с официантом, я вышел на первую платформу, но там оказалось пусто. Голый перрон. Электрички нет.
Я растерялся и не знал, что делать! Бегал по залу, ища, у кого спросить, а все люди заняты, и как-то неловко подходить к парочке, которая нежно шепталась, к молодым людям в углу, спорящим о чем-то; к мужчине, читающему газету; к негру, который слушал проповедь евангелистабаптиста или еще какого-то «тиста».
- Девушка, а вы не подскажете, с какой платформы отправляется электричка на Белгород? – спросил я в платном информационном окне.
- Все написано на табло.
- Где?
- Экран возле расписания электричек.
- Спасибо, - и просунул ей гривну. – Это вам. Спасибо еще раз.
На экране возле расписания электричек были какие-то цифры, время отправления - и все, а откуда это отправление происходит – ни слова.
- Девушки, а вы не подскажете, с какой платформы электричка отходит? – обратился к двум выпившем девушкам.
- Подскажем, - сказала одна. – Просто иди за нами.
- Спасибо. А то я не местный. Только что приехал и умудрился электричку потерять.
Девушки засмеялись:
- А ты купил билет?
- Да.
- Смотри, мы идем в обход, а не по эскалаторам.
- Мы им не доверяем! – добавила другая.
Мы прошли мимо здания касс дальнего и ближнего следования. Первая платформа уже закончилась, и вместо нее - отвесная стена с забором наверху. Девушки все это время разговаривали о Михаиле и страшной «мочалке» Тоне.
- Мы пришли, - сказала одна.
Войдя в автоматические двери, увидел мраморный зал, турникеты, людей, которые проходят через них и двух охранников. За окном - электричка, люди стояли возле нее, курили, и ждали отправления…
В вагоне было почти пусто. Я присел возле дверей, соседка – девушка. В это время в конце вагона появилась женщина не понятного возраста. Ей могло быть и тридцать, и шестьдесят. Одета в старый свитер ручной вязки, синие джинсы и кеды. Куртку повязала вокруг пояса. На плече сумка. Она шла по вагону, что-то говорила, но вместо ее слов я слышал музыку у себя в наушниках. Ее подозвала компания мужчин, протянули ей деньги, а она - пиво и закуски к нему.
- …фисташки, сухарики, пиво! – услышал я через музыку, и поставил на паузу трек.
- Извините, - спросила соседка, - а есть соленый арахис?
- Есть, - сказала продавщица и начала рыться в своей сумке. Я нажал «play», ничего интересного не будет, все на том же уровне. Высокие цены, маленькие зарплаты. На хлеб и воду хватает, а хочется чего-то большего. Вот люди и идут торговать в электричках и печь пирожки. Возможно, для женщины это единственный заработок, и если забрать – катастрофа. Напрасны все ожоги, которые она получила у плиты, и боль в спине будет такой же. Напрасной. И останется искать какой-то другой заработок, но где его взять, когда идут сокращения везде: начиная с заводов и заканчивая банками. Увольняют тех, кого могут заменить. И вот уже бывшие начальники и ведущие специалисты моют полы, охраняют здание ночью ради выслуги, чтоб не им поставили не полный рабочий день или дали бессрочный отпуск. А ей куда податься? Она не знает, и государство не знает вместе с ней. Руки не привыкли к тяжелой работе, пальцы слишком длинные, привыкшие к пианино.
Состав тронулся, мы поехали. Я хотел спать, есть, ноги промокли под дождем, к тому же замерз. Хотелось под крышу, в уют и тепло. Домой к тете.
Женщина с орешками прошла мимо меня.
А за окнами было темно. Ничего не видно.
Первая остановка – Северный пост. Никто не вышел. Двери захлопнулись, и мы поехали дальше.
Вторая остановка должна быть моей. Смотрю в окно, пытаясь, убедится в этом. Видел церковь возле моста, которую освещали прожектора и маленькую тропинку, лестницу, что ведет от путей к церкви. Я приехал.
Спрыгнул на перрон и пошел к лестнице на мост. Здесь память работала четко, давая указания: можно было перейти пути и мимо старой водонапорной башни выйти к дому тети, но лучше по мосту. Все-таки ночь на дворе, а в детстве возле башни сидели наркоманы, как рассказывала бабушка. Наверное, это были какие-то сказки, ужастики, чтоб там не гуляли, но в наше время идти по плохо освещенным и заброшенным местам чревато единственным последствием: ограблением.
Я почему-то думал, что на лестнице заменят старое дерево новым. Не сделали. Те же шпалы, хоть и старые, но надежные, любой вес выдержат.
Вышел на мост, откуда открывался хороший вид. Железная дорога убегает вдаль, ветвятся пути, где-то соединяются, где-то уходят в тупики или дальше, где глаза не видят. И горят семафоры зеленым и красным. В здании управления свет в окнах. Там не спят, что-то делают, дежурят, переводят стрелки. Работа кипит и жизнь вместе с ней.
Справа от моста стояло старое здание. Оно разрушено. Когда-то был магазин. Но однажды его ограбили; уничтожая улики, подожгли. Помню, был большой пожар. Собралась вся округа смотреть. Мы с сестрой стояли в первых рядах. Нас крепко держали за руки, мы хотели подойти поближе, чтоб видеть лучше, как пожарники тушат, как вода мощной струей бьет по огню, а тот отплевывается, выпуская пар, отходит назад, пока совсем не скрылся в углях. А народ бурно обсуждал пожар. Выдвигались разные версии произошедшего, это только потом узнали, что магазин ограбили, а тогда говорили и о плохом хозяине, и о пьяном стороже Василии. Кто-то из соседей злорадно потирал руки, а кто-то плакался, что магазин сгорел и теперь далеко придется ходить за продуктами. Бабушка с тетей говорили с соседкой о сериале, когда вокруг у всех одна тема - пожар. Она нас забыли. Мы с сестрой шмыгнули к пожарникам, встали рядышком, но милиционер не дал подойти к огню. Он отвел нас за руку к бабушке, где нас наказали и отвели домой. Она запретила подходить к магазину, но утром мы побежали с остальными ребятами к развалинам. Хотели побродить по ним, но милиционеры желтой лентой облепили все, и сами искали что-то.
Прошло лето, и развалины здания уже не манили, угас интерес вместе с пожаром. С тех пор, магазин и стоит разрушенным. Сейчас к нему пристроили какую-то пивнушку, вывесили плакат: «живое пиво» и зарабатывают деньги.
«Ах, а что могло бы получиться в России! – подумал я. - Бизнесмены дрались за здание, чтоб устроить там: а) магазин, б) салон красоты, в) фитнес-центр и г) бар – ресторан. А здесь – все в руинах».
Так я дошел до нужного дома. У тети второй этаж – окна не горят. Спит. Вот будет ей сюрприз: я приехал!
Я опять стал сравнивать. Там, где в детстве была грязь после дождя – все та же грязь. Во дворе стоит иномарка, а стол, за которым сидели старики, играли в карты и сплетничали - убрали. Возможно, они все умерли.
Половицы в подъезде неприятно скрипели. На первом этаже - металлические двери. Почтовые ящики покрашены.
Поднимаясь на второй этаж, пытался не шуметь. Я снова, как в детстве, топал, сотрясая весь дом. Казалось, что он сложится, как коробка, и меня расплющит стенками. Улыбнулся этой мысли о предстоящей нереальной смерти, и тут открылась дверь:
- Ну, слава богу! – закричала тетя. – Приехал. Живой и здоровый.
- А что ты здесь делаешь? – спросил я, не ожидая увидеть ее на лестничной площадке.
- Тебя встречаю. Я уже пустырник и карвалола напилась.
- Зачем?
- Как зачем? – удивилась тетя. Она сильно изменилась. Маленькая, волосы седые, но плечи шире моих: как-никак, мастер спорта по плаванию. Одета во все домашнее: старые джинсы, серый свитер, какая-то жилетка, тапочки на ногах. – Наташа звонит в девять и спрашивает: приехал? А я: нет. А она: поезд как полчаса приехал. Я тут сразу и приняла сердечные.
- Да ладно, все нормально же. Живой я, - и со смехом закрыл дверь.
- Живой, - как-то странно сказала тетя. То ли грустно, то ли радостно, а в глазах слезы.
- Смотрю, дверь новую поставили. Железную.
- То Витя, когда приезжал, поменял.
- Ясно. Теть, может чая?
- Хорошо, - тетя Алла ушла на кухню.
Пока тетя готовила чай, я рассматривал квартиру: она почти та же. Без капитального ремонта, но старый хлам выкинут. Коридор почти пуст. Только очень много морковки сушится. Кухня такая же: возле окна стол, рядом сервант, возле газового котла газовая же печка, на месте старой, советской стиральной машины – новый «Антант».
- Зачем так много морковки?
- Это я сажала, когда бабушка жива была, а сейчас собрала. Ты ведь знаешь, как она любила морковку…
Я прошел в зал (квартира двухкомнатная, но зал – проходной). Бросился в глаза новый телевизор, Samsung. Старенького «Витязя» нет.
- Алла, у вас новый телевизор?
- Да, маме подарили на юбилей.
- Понятно, - на телевизоре стояла навороченная комнатная антенна. На диване не хватало постоянных бабушкиных тряпок. Остались подушки с ее вышивкой крестиком: коты, дева Мария с маленьким Спасителем, святой Петр, вид церкви, еще кот, ангел. В серванте, напротив дивана, так же стоял мой Дракоша, любимая игрушка в детстве.
Дальше прохожу в спальню.
- Алл, а где кровать и перина? – крикнул я.
- В сарай снесли. Кому теперь там спать?!
- Понятно
- Почему спрашиваешь?
- Хотел поспать на ней.
Больше всего в бабушкиной квартире мне нравилась именно эта кровать с пуховой периной. Ее всегда тщательно застилали. Подушки, которых было двенадцать, укладывали в два столбика по размеру. Сверху - тюлевая накидка. И к кровати до сна запрещалось подходить. Мы с сестрой постоянно спорили, кто будет ночевать на перине. Спали обычно по дням. Когда была моя очередь, то всегда по утрам долго валялся в постели, смотрел на пылинки в солнечных лучах, любил книжки читать, придумывал свои истории с собой же в главной роли, мечтал о доме или до потери сознания хотел сыра, вареной кукурузы или гороха. Иногда, когда тетя уходила на работу, а бабушка на базар, мы с сестрой дурачились. Дрались подушками. Накрывались периной, и давай на ней прыгать. Трудно дышать, когда Варя навалится, и в этом момент я ощущал себя заключенным короля или героем в лапах злого волшебника. А какие сны снились, легкие и нежные, как сама перина, когда ложишься в только что взбитую постель!
Сейчас вместо кровати стояли лыжи, прислоненные к стене, велосипед, банки с закрытыми огурцами, помидорами, салатами, компоты из яблок, груш и черешни. В правом углу лежала куча каких-то журналов. Был даже старый аквариум, заполненный газетами. Подушки – сохранились. Они теснились на двух стульях, накрытые той же самой накидкой.
Фотографии над кроватью остались: бабушка и дедушка. В детстве я боялся дедушки, особенно после его смерти. Мне всегда казалось, что он видит все и недоволен мною. И вот дедушка сейчас спустится на землю, пройдет сквозь стену, и начнет пугать. Я просыпался в страхе, глубоко дыша, но в комнате кроме меня и тети никого не было. Алла спала, сестра ворочалась на кресле, и в квартире раздавался бабушкин храп. Все нормально…
- Чай готов, - позвала тетя.
- Ага, - я скинул рюкзак, снял свитер и прошел на кухню. – Где я спать буду?
- Сейчас. Вот тебе чай, - тетя поставила кружку передо мной. – Вот булочка с маком, а это с марципаном. Вот сыр и масло. Что хочешь, то и ешь.
- Ага. Сахар можно?
- Вот.
- Спасибо. Где я спать буду?
- На моем диване.
Тетя ушла в комнату, и вернулась оттуда с одеялом, подушкой и простыней.
- А ты где будешь?
- На кресле.
Алла начала раскладывать кресло в зале.
- Как у тебя дела? – спросил я, чтобы не сидеть в тишине. Лампа дневного света гудела комариным звоном, раздражая.
- Все хорошо. Работаю.
- У… понятно. Как докторская?
Этот вопрос я задаю всегда, когда не знаю, о чем с тетей говорить. Просто Алла – доцент на кафедре неорганической химии. Преподает в харьковском институте или академии. Могла бы стать доцентом, но надо было покормить «лапу». Отказалась.
- Зачем? – Алла удивилась. – Мне и так хорошо, а то делай докторскую. Потом защищай. Не хочу.
- Ну, как знаешь.
Снова пауза.
- Тебе какое одеяло?
- Все равно.
- Ватное или шерстяное?
- Все равно!
- Тогда шерстяное… А подушку, какую?
- Сейчас выберу, - я ушел в комнату. Долго вспоминал, какая подушка была в детстве. – Вот эту.
- Хорошо, - Алла надела наволочку и положила подушку на диван.
Я думал, что есть незаменимые вещи, которые составляют само понятие «дом». Кровать с периной были именно такими. Они ассоциировались у меня с домом тети и бабушки. И вот - убрали в сарай, и вместе с периной ушло мое детство. Теперь его грызут крысы, забирая кусочки в свои норы для уюта и тепла. И дом пропал – теперь все чужое, не родное.
Я посмотрел на ковер, висевший на стене. На нем – два портрета тети и отца. Оба маленькие, пятый или шестой класс. У Аллы лицо круглое, русское. Коса спадает с плеча. На ней школьная форма, а на отце – форма матросов. Еще на ковре много портретов Есенина, которые выжигал сам отец. Когда-то возле дивана, перед окном, был большой письменный стол. Туда я прятал книжки, тетради с моими первыми литературными потугами. Там лежал семейный альбом и моя коллекция стеклянных шариков – ничего нет. Хоть пианино осталось, которое все так же полу-завеленно тазами, сушеными травами и бельем.
- У вас есть Андрей Белый?! – удивился, увидев роман «Петербург» на книжной полке, а не его стихи.
- Да, - Алла пожимает плечами,– но поэзия больше нравятся.
- Как?! Ведь проза Белого составлена по всем правилам музыки!
- Все равно. Стихи лучше.
- А… - блистать своими познаниями перехотелось. - Можно взять почитать? Я прочитаю пока в Харькове.
- Бери.
- Спасибо, - я даже обнял тетю, вышло это неловко и сухо. – Алл, а где альбомы с фотографиями?
- Какие? Твой? Варин? Мой? Вити?
- Я не помню, ну, тот который в детстве показывала.
- Тебе сейчас?
- Нет, завтра.
- Вот завтра я и достану.
- Хорошо. Мне еще надо к бабушке на кладбище сходить…
- Сходим, но только не завтра. Я работаю.
- Хорошо, тогда послезавтра. Утром разбудишь меня?
- Да.
- Оставишь деньги на билет, а то у меня нет?
- Хорошо.
- Спокойной ночи.
- Спокойной.
Алла вышла из комнаты, закрыв за собой двери. А я лег на кровать, открыл «Петербург» и вскоре уснул.
Второй день
В плеере играет: Placebo «Meds», Мельница «Дорога сна», Animal джаz «Unplagged»
…Старая дорога, по которой не раз в детстве ездил. Все так и осталось, как и десять лет назад: заброшенная водонапорная башня, развалившееся здание склада, одноэтажные дома, переезд через железнодорожные пути с неработающим шлагбаумом, большая яма на дороге – на ней заканчивается пригород и начинается город с маленького салона Porshe.
И сразу же маршрутка попала пробку возле дворца железнодорожников. Я смотрел в окно, на улице снова шел дождь, и вспоминал, как в детстве меня и сестру повели в этот дворец на концерт, посвященный «Дню залізничника».
Помню, как тетя и бабушка надевали свои лучшие наряды. Доставали из «тайников» золото. Красились по полчаса возле зеркала. Варю нарядили в какое-то смешное платье. На шею повесили серебряную цепочку и подкрасили губы. А меня заставили влезть в костюм. И тогда я в первый и последний раз надел запонки.
На концерте выступали величины местного масштаба и всесоюзного, как София Ротору, Филипп Киркоров, Алла Пугачева. А нам было скучно. Бабушка и тетя сидели с открытыми ртами, смотрели на сцену, иногда подпевая, а в конце песни хлопали. Мы почти сползали с кресел и пытались найти, чем заняться. Играли сначала в «камень-ножницы-бумага», потом «угадай, что я вижу», но все надоело. Хотелось взять карты в руки, раздать для «дурака» и сидеть себе спокойно - ждать, когда закончится концерт. Но карт не было, и мы умирали от скуки. Начали дергать за рукав тетю и проситься домой. На нас шикали и говорили, что им стыдно за то, как мы себя ведем. Бабушка приводила в пример какую-то девочку, которая с каменным спокойствием сидела и смотрела концерт.
Два часа прошли, и когда мы вырвались на улицу, радовались свежему воздуху, шуму машин и темному небу. Варя потребовала моральной компенсации за концерт в виде мороженого. Бабушка согласилась и нам купили: сестре – брикет сливочного, а мне фруктовый лед…
Маршрутка тронулась. Мы проскочили пробку, и за спиной остался Дворец железнодорожников со своим скучным концертом. Капли дождя на стекле, как линии на ладони, разбегались в разные стороны, создавая линии жизни, линии ума, холмы Юпитера, бугорочки Венеры и кольца Сатурна. Можно было сидеть и гадать, но я не верил гаданиям.
Впереди маршрутки поворачивает трамвай. Краска облетела с бортов, обнажив старый слой. Я помню эту дорогу, я в детстве здесь ездил! Возле дороги ларьки, за ними лес.
Дальше здания какие-то все серые и унылые, и в стиле модерн или ампир – я ничего не знал здесь, словно этой улицы не было в детстве. А вот и привокзальная площадь. Значит, мне выходить.
Передо мной здание управления «Южной железной дороги», делившее площадь на две части. В нем дедушка раньше работал. Сквер пуст. В детстве фонтан был выключенным, он и сейчас не работает. Быстро прошел привокзальную площадь, спустился в метро.
Там тепло. Возле входа продавали шерстяные носки, слоеные булочки, колбасу, молоко и хлеб, и аттестаты с дипломами. Милиция стояла рядом, заедая пиво чипсами, и не арестовывала человека, торгующим образованием.
Ух, как язык чешется подойти и спросить: а есть ли кембриджский диплом? И сколько он будет стоить?
Не спросил, прошел мимо. Как же в детстве я любил кататься в метро! Было какое-то особенное чувство, что ты под землей, а у тебя над головой ходят люди, ездят машины, а ты – под ними! Это было чудо. Я всегда просил тетю добираться куда-то на подземке, а вырос - полюбил метро за чувство одиночества: в толпе легко быть одиноким, жетон метро – ключ к просветлению, спускаюсь вниз*.
Суета, все куда-то спешат. Непрерывный поток людей. Очередь выстроилась в кассу. Я привык к другому, ведь в Москве или в Питере касс как минимум две. А тут одна, и станция получается перегруженной: вокзал, приезжие спешат домой, уезжающие – на поезд…
Напротив меня, возле колонны, стол, а на нем карты оплаты телефонов и лотерея. Люди подходят, берут один билетик и отходят в очередь.
В голову полезли стихи: меняясь в пространстве, расходуя время, теряя в дороге перчатки, зонты, ты прибыл в ту местность, где пилят деревья на доски длиною чуть больше, чем ты. Отсюда и дальше уже без развилок продлится дорога еще на чуть-чуть. А жизнь позади как задышит в затылок, да сильно, что голову не повернуть. **
- Добрый день, мне, пожалуйста, четыре жетона, - отсчитал три гривны. Девушка без слов просунула мне четыре пластиковых жетона голубого цвета. По краям погрызены и поцарапаны.
Что это? Жетоны? Но они должны быть другими! Металлические, с буквой «м» на обороте, а эти какие-то советские! Советская поп-культура вызывает во мне стойкий рвотный рефлекс. И не важно, что она олицетворяла: кино, музыку или литературу. Везде: прославление советского режима, шаги в светлое будущее, преследования таланта. Если проще – та же самая царская Россия, только строй иной…
Здесь двери в метро как-то особенно легко открываются по сравнению с Москвой, где надо надавливать плечом, чтоб переломить сопротивление воздуха, а тут толкнул ногой, как дома, и дверь раскрылась.
Возле турникетов стояли два милиционера, и турникеты – старые. С «ребрами». Я их боюсь. Вдруг случится какой-то сбой в программе, и когда буду проходить зону контроля, он меня ударит, как в мультфильме «Ну, погоди!», и останусь без хвоста, как волк.
Жетон нырнул в турникет. Загорелся зеленый свет, я аккуратно шагнул… все обошлось. Кости мои целы, и чужими ребрами меня не ударило. Спускаюсь на эскалаторе.
Как-то низко нависал потолок, и не было ощущения, что я под землей. Поверхность рядом. Для меня метро – это минимум сто метров под землей, тут даже двадцати не будет. Слишком близко, и народу много. Все толпятся, ждут поезда.
Проходит поезд с интервалом в десять минут. Много народу, и все хотят попасть в состав, а там и так уже много людей. Начинается давка. Толпа прессуется, кто-то ложится лицом на стекло, других скручивает.
Двери закрылись, все разом выдохнули – хлопок. Едем.
Куда ни посмотри – реклама. Тебе предлагают что-то купить для дома, носить одежду определенной марки, есть в определенных местах и пользоваться определенной косметикой. Реклама загружает в подсознание образы жизни современного человека. Если ты не подтянут, не занимаешься в фитнес-центрах, не бреешь лицо и ноги бритвой определенной марки, не носишь бренды, питаешься дома, а не в ресторанах и суши-барах, пьешь армянский «коньяк», а не французский, от тебя не пахнет духами и не разъезжаешь на спортивном купе – ты неудачник. У тебя не будет белоснежных зубов. Этой шикарной женщины. Этого красивого мужчины. Этой правильной и нужной жизни. Народ и стремится к ней. Все покупают/продают, участвуя в бесконечной гонке за роскошью и благополучием.
Я протиснулся к дверям, толпа сама вынесла меня на перрон, где замер, пораженный.
Со всех сторон смотрели девушки с рекламы дезодоранта. Вся станция была обклеена постерами в розово-фиолетовых тонах. Справа улыбалась теннисистка, которая выиграла кремлевский кубок благодаря тому, что пользовалась дезодорантом. Слева – охотница за артефактами, «черный» археолог, которая ушла от преследования государства, благодаря дезодоранту. В глаза смотрела девушка в черном.
Я поспешил уйти со станции «Історичний музей», а харьковчане этой мерзости, казалось, и не замечали.
На улице накрапывал дождик, раскрыл зонт. Было серо и тускло, в воздухе висел туман. Люди проступали сначала черной громадой зонта, закутанные в шарфы, руки в перчатках. У всех грустное выражение лица, и все в наушниках. Смотрят под ноги, боятся голову поднять.
Я зашагал по Ключевской улице в сторону Московского проспекта.
Все дома в центре города двухэтажные, изредка попадались в три или четыре этажа. Архитектура царской России. На стенах можно увидеть барельеф, изображающий музу или героев греческих мифов, иногда – какой-то языческий орнамент.
Некоторые здания построены в советское время. Наверное, после Второй мировой. Харьков очень сильно пострадал в войне. Его бомбила немецкая авиация из-за железнодорожного узла и литейных заводов. Советская армия с боем забирала город назад. Это не мой родной город, который был не нужен обеим сторонам. Его без боя сдала красная армия фашисткой Германии, так и гитлеровцы без боя отдали обратно.
С улицы дома хороши: чисто, опрятно, но если заглянуть в подворотню, то увидишь другую картину. Стоят перекошенные сараи. Рядом с ними кучи мусора, бытового и строительного. Дороги сплошная грязь. Воздух с запахом нечистот, а возле сараев сидят молодые и старые. Курят, попивая пиво/портвейн из горлышка (выбор напитка зависит от возрастной группы).
Вышел на улицу.
Рекламы, как и в метро, было много. Не только «щиты» «кричали» о ней, но и стены домов, и люди, которые раздавали флаеры и рекламные проспекты.
Меня опять куда-то звали сходить, купить, поесть и приятно провести время. Я спасался от «правильной жизни», свернув в какой-то переулок. Скоро переулок закончился, я вышел на соседнюю улицу. На углу дома табличка: Московский проспект. Я зашагал по нему.
Интересно, почему этот проспект назвали Московским? Может быть, в старину, в году так 1850, здесь шла прямая дорога на Москву? Или здесь останавливались московские бояре, купцы, какие-нибудь деятели культуры? Из-за этого? Все возможно, только желания узнать нет.
Дошел до какого-то сквера. Зелень радостна для глаз, они отдыхали, смотря на деревья. Рядом находилось кафе. В центре сквера – фонтан и памятник партизанам, комсомольцам гражданской войны.
Хорошо, что памятник – хоть что-то помнят. Помнят годы гражданской войны, когда страна была заражена безвластием, когда флаг мог поднять каждый и провозгласить себя Вседержителем, и с ним бы согласились. И ставили памятники, в основном, преступникам той эпохи, которые правили матросам, что разоряли Зимний дворец, чекистам, расстреливающих своих же, а вот дворянам, белогвардейцам памятников нет. Это и понятно, у власти были коммунисты, которые славили себя, а вот людям, которые были «за царя» - памяти нет. Это нечестно! Если и помнить, то помнить всех! И правых, и левых, победителей и проигравших. Значит выражение верно: «Победители переписывают Историю».
Я быстро шел по проспекту, уже особо не смотря по сторонам. Мало магазинов с дорогой одеждой, ресторанов, салонов красоты и фитнес-клубов. Напрашивался вопрос, зачем так много рекламы? Для чего?
Переходя дорогу возле станции метро «Спортивная», я наблюдал, как машины стоят на зеленый и ждут, когда девушка переведет слепого.
Спускался в метром и думал – о чем, не знаю. Вроде мысли были, но нет конкретики. Так бывает, когда хочется что-то написать, чувствуешь, что слова просятся наружу, они где-то в районе горла и стоит только сесть, взять ручку и начать, а не получается. А если пишется, то, перечитав, понимаешь, что плохо. Слог хромает, слова, вместо того чтобы строиться в шеренгу, норовят выйти из строя, уйти в самоволку, а сил, чтоб обуздать «самоходов» - нет.
Я сел на лавочку в центре станции и стал читать Пастернака. А люди ходили мимо меня. Проехал один поезд, другой, третий, четвертый. На пятом поехал. Людей в вагоне не было. Хотелось есть, а где выйти – я не знал. Решил на пересечении линий.
Остановка «Університет». Я выхожу, и тут же в вагон залетают студенты. Все с рюкзаками и портфелями. Смотрю по сторонам, выбирая куда выйти. Зоопарк, площадь Свободы, сад Шевченко и Сумская улица. Иду в сторону зоопарка. Хочется увидеть то место, где часто проводил время в детстве.
А внутри страх. Может, снова убью воспоминание реальностью? Ведь зоопарк в детстве для меня был чем-то выдающимся. Там впервые увидел фауну планеты. Льва, белого медведя, мартышек, корчащих рожи, и нутрий с выдрами, рысь, енота, зубров, пятнистого оленя, барсука, тапира, бегемота, слона и жирафа, сову, филина, орла и попугаев. А еще я там хотел работать, приходить рано, вычищать клетки зверей, кормить их и наблюдать, как они живут. Я был увлечен этой идей и даже набрался смелости спросить у одного из смотрителей, а можно поработать в зоопарке. Мне отказали, высмеяв.
Я вышел на улицу.
Впереди был сквер с двадцатиметровым Лениным. Справа Госпром (дом государственной промышленности). Позади меня – гостиница «Харьков». За Лениным – Харьковский университет, где работает тетя. Рядом с ним, в саду Шевченко, располагается зоопарк.
Напротив Думы стояли палатки «Наша Україна». Белые с красным сердцем. Их видно было отсюда, от Ленина.
Я прошел мимо гостиницы «Харьков». Магазины, ресторан, паб, бар и ночной клуб. Прошелся перед Думой, где сторонники Тимошенко (мои ровесники) остановили меня, попросили подписаться за отставку Ющенко. Я объяснял, что неместный, русский, приехал погостить у тети и не имею права подписываться за украинский народ. На меня посмотрели как-то странно, и сказали:
- Грошей хочеш?!
Я кивнул.
- Десять гривень.
Вот она, демократия! Подписался за отставку президента не только я, но и друзья с украинской фамилией. Получив деньги и узнав у ребят, где зоопарк, я направился туда.
Неужели это - история?! Я смотрел на площадь, и не было гостиницы, баров и ночного клуба, бутика с одеждой, а был старый город Царской России. И даже раньше – пустое поле. Позже большая свалка мусора, и вот пришел человек и сделал площадь. Положили кладку, отстроили здания. И вот вся история – человек.
В саду Шевченко было тихо. Работал фонтанчик. Старики сидели на лавочках, играли в шахматы и нарды. Родители с детьми гуляли. Идиллия.
Я прошел по мостику над оврагом и оказался перед кассами зоопарка. Статуи белых медведей возле входа были обшарпанными, у одного не хватало лапы, а другого – кончика носа. Возле касс очереди не было.
- Девушка, можно один билетик?
- Да.
- Сколько я должен?
- Пятнадцать гривен.
- Пожалуйста, - я положил деньги, кассир забрала их, отдав билет и сдачу. - Спасибо.
Возле входа – детские аттракционы, тир, клуб компьютерных игр, лоток с попкорном и сладкой ватой, магазин с кормом для зверей. Дорога разбита. Остатки асфальта и огромная, сплошная лужа грязи.
Тир возле вольера с пятнистым оленем, который нервно вздрагивает при каждом выстреле. Напротив него - семейство зубров, терлись об ограждение, выдирая летнюю шерсть.
Дальше вольера с зубрами - старое здание смотрело пустыми окнами. Возле прикрытых дверей стояли разбитые холодильники. А раньше это было неплохое кафе. С тетей останавливались здесь, пили чай и ели пирожные.
Подошел к большому пруду. В центре - искусственные острова с птичьими домиками. Утки, гуси и лебеди толпились возле берега, клевали корм с общей кормушки, а те, кто не голоден, лениво плавали.
Белый лебедь оккупировал большую кормушку и никого к ней не подпускает. Если утка находилась в зоне удара, то он бил. С противоположной стороны обосновались три утки - мандаринки, искавшие что-то в грязи около кормушки. Гуси иногда подходили к мандаринкам, что-то воровали и сразу бежать.
Голуби и воробьи чувствовали себя вольготно. Бесплатная еда, крыша над головой, живут как у Христа за пазухой, не надо напрыгаться: искать корм, а лишь проявить немного прыти и смекалки – живот набит. Хочет голубь поесть рядом с лебедем – ест. Только царь птиц его заметил, а он уже улетел. Лебедь проводил его взглядом. Попытался сам взлететь, расправил крылья - и не смог. А голубь как будто издевается: пролетит круга два над лебедем и снова сядет рядом. Лебедь пытается его ударить, а голубь улетел. Садится в другой части берега и ест из другой миски, а на его месте – воробей, ворующий зерно. Лебедь обижается на пернатых разбойников и уплывает в домик.
Да, лебедь, царь птиц, ты не можешь взлететь. И не ударишься оземь, превратившись в царевну. Тебя не заколдовал злой волшебник, как и нет полноценных крыльев. Их обрезал человек, чтоб по осени не улетел.
Я ушел от птиц, а вокруг пруда собирались люди. Парень фотографировал, а рядом девушка рисовала в альбом. Малыш тянет маму за юбку и, нетвердо стоя на ногах, говорил:
- Папуги!
- Ні, - стоявший рядом папа присел на корточки перед сыном. - Це не папуги, а качки. Скажи кач - ки. Повтори, кач - ки!
- Папуги! – настаивал ребенок, заливаясь смехом.
За прудом была площадка, на которую я вышел и увидел панораму города.
Харьков, он весь двух-трехэтажный - из особняков и казарм, только на окраинах города возвышались высотные дома. По тротуару шла лошадь, я вспомнил как в детстве катался на ней. Как боялся обходить сзади, а то лягнет, и я не встану. Деревья спускались из леса, становясь парком, потом аллеями. А кто-то (наверно) смотрела на лес, и не видел меня, но я там – скрытый…
В детстве я любил хищников, их спокойную грацию и в каждом движенье – угроза, не настоящая, а игрушечная, как от детского пистолета: от неожиданности поверил. Тигрлевпантераягуар находились там, в клетке, а я здесь, вся их демонстрация зубов, когтей и силы ничего не значили: своеобразное юродство.
Я пошел к ним.
Тигр спал в гроте, и только хвост торчал наружу. В следующей клетке никого не было. Леопард прогуливался из стороны в сторону.
Лев спал, положив лапу на голову и отвернувшись к стенке, а львица бодрствовала. Она замерла в напряженной позе, и только хвост был «жив», выражая недовольство хозяйки: сначала заточили в клетке, ограничили свободу какими-то квадратными метрами, когда жил в дикой саванне. Охотился на антилоп, держал всех в кулаке. Это было когда-то, а сейчас – иное. Твоя добыча перед тобой, за клеткой в клетке и тебе их не достать. Антилопы мирно пасутся.
Смотри, Царь Зверей – вот кто ты! Ты дикая кошка, выставленная на потеху, а я Человек, Человек - Царь Природы: Фауны и Флоры. Знай свое место, смотри! Вот твоя добыча. Они живут рядом с тобой, бегают, едят, спариваются, рожают и умирают. И ты припадаешь к земле, подкрадываешься ночью (наверное, возможно). Прыгаешь, и когти скребут решетку, и рев. Да, ты рычишь от бессилия, от злобы и снова прыгаешь, чтоб разорвать эту преграду, но ничего у тебя не выйдет. Тебе остается ждать завтрашнего утра: в шесть или в семь часов придет служащий зоосада, кинет труп козы, овцы или кролика. Жри! Это тебе подачка, и не проси больше. Киска!
Я разочаровался в зоопарке, в его гуманности. Надо думать, кого делать соседями. Тигр с медведем еще приживутся в разных вольерах, а в хищниках истребить охотничий инстинкт – не удаться. Их не сознательно мучают. Я видел боль в глазах львицы, и, покидая территорию зоопарка, прошел мимо медвежатника, бурый медведь проснулся. Встал, посмотрел на людей (я задержался). Поскреб когтями бревно, прикрученное цепями к полу, повернулся спиной и начал гадить.
- Как не стыдно!
- Фу!
- Отвратительно!
- Кросавчег медвед!
- Жжошь, - говорили люди возле вольера медведя, смеясь.
Я уходил, мне нравилась реакция медведя на людей. Покидая зоопарк, хотелось, есть, и я был расстроен. Если с первым мне не дано было справиться, то со вторым – вполне.
Где-то недалеко должно было быть кафе «Кристалл». После зоопарка, всегда шли в «Кристалл», чтоб съесть по мороженому, политому жидким шоколадом. Подавали его в прозрачных пиалах. Это было в десять лет, а в четырнадцать – пятнадцать заказывали пиццу и чай. Тетя - все то же мороженое.
А где находится «Кристалл»? В какой части парка? Я не помнил, поэтому решил выйти из сада и погулять по Сумской улице. Там должны быть кафе.
Я очень хотел съесть пиццу и суши, выпить пива и просто посидеть в кафе. Тетя оставила шестьсот гривен – должно хватит, чтоб воспользоваться благами цивилизации, так сказать. Чтоб ходили вокруг меня и были любезны.
Вышел на Сумскую улицу. В памяти всплыл рассказ тети про улицу.
1.То, что она - центральная. 2. Сумская улица - одна из старейших в городе. 3. Раньше здесь были оборонительные укрепления Харьковской крепости, и после того, как Российская империя расширила свои границы, эту улицу стали застраивать. 4. Она очень красива.
Я это и сам вижу. Здесь много зданий, построенных в разнообразных стилях. Лепнина на фасадах, статуи, держащие балконы, а возле одного дома памятник – саламандра.
Дождь снова начал капать, я раскрыл зонт. Шел, смотрел на здания, на редкие бутики и магазины, вспоминая родной город.
В Ставрополе, на проспекте Карла Маркса, - все в магазинах, куда ни глянь. Одежда, салоны красоты, косметика, сотовой связи, аптеки, и кинотеатры. А здесь - в городе в пять раз больше – их очень мало.
Может быть, малый бизнес не в почете в Харькове? Или администрация города следит за культурным наследием народа и не разрешает открывать магазины? Неужели чиновники честней и взяток не берут?!
Всё возможно - себе же ответил. Всё.
У меня начинали болеть ноги. Хотелось отдохнуть, а тут кафе с интригующим названием «Чехов». Я зашел.
Интерьер о Чехове не напоминал, европейский стиль: на стенах - африканские маски и копии картин Дали. Я сел за свободный столик. Официант принес меню, и вот тут - Антон Павлович! В каждом блюде: салаты с одноименными названием пьес и рассказов – «Устрицы», «Ярмарка», десерт «Вишневый сад». А вот горячее вызвало недоумение: говяжьи медальоны «Му-му». Но как «Му-му» относится к Чехову? Ведь это рассказ Тургенева! Хорошо знают литературу директор кафе.
Вышел из «Чехова» в пятом часу. Надо еще купить билет, но прежде чем поехать домой, хотелось заглянуть на Полтавский шлях и посмотреть одно здание…
Я вышел на нужную улицу случайно. Сначала побывал на театральной площади. Там памятники писателям, архитекторам и музыкантам. Свернул в переулок, перешел обмелевшую реку Лопань. На дне - мусор: старые покрышки, пластиковые бутылки, сетки от кроватей, какие-то пакеты и сгнившие бревна. По илу ходили утки, и запах не самый приятный.
Перешел мост, в ворота Благовещенского храма входил дурачок. Он был счастлив. На лице сияла улыбка, парень смотрел на всех голубыми глазами, дергал себя за губу и что-то мычал.
Я прошел мимо церкви, свернул в какой-то переулок, хотелось пройтись пешком до вокзала, как в детстве - мимо центрального рынка, мимо зданий, по переулкам, мимо вечной стройки.
Я свернул, прошел по улочкам в промышленный район Харькова. Здесь я раньше не был. Впереди мост, по которому никто не ездил. Дорога уходила круто вверх. Ни светофора, ни остановок не было. Только шли заборы из плит, за ними цеха, склады и трубы. Все гудит, испускает дым или пар.
Шедшие впереди люди повернули за забор, где из-под земли выходили трубы. Неровная дорожка, автомобильный гараж. Я шел, а мысль грызла: правильная дорога?
Наверное, нет, там территория завода. Высокий забор, проходная. За пультом - охранник, сердитый, на вопросы не отвечающий. Из-под ворот выглядывают щенки, а значит, где-то есть и папа, и мама. Они не будут рады чужаку. Озлобятся, оскалятся, и по желтым клыкам потечет слюна. Будут лаять, а те, кто посмелей, попытаются укусить.
Нет, я лучше поверну, и не надо мне нового лица города. Он уже другой. Чужой. Детством и не пахнет, все давно иное.
Я зашагал быстрей, надо выйти на шлях.
Во мне еще есть надежда, что хорошее за несколько лет случилось в городе, что Харьков не находится на том же уровне, когда я был маленьким. Но что хорошее? Пока все видел – не то. Я не знаю, что хорошо, а что плохо – не было в детстве таких уроков, а сам – не вынес. Не могу выбирать одно: белое или черное. Ведь есть полутона, краски, мерцание, рябь. И все надо увидеть, понять. И однозначно утверждать, что это плохо – нельзя. Я всего лишь второй день, а уже сужу…
Я шел, чтобы увидеть один особняк на Полтавском шляхе. Когда я был маленьким, он уже был разрушен. Может, произошел пожар, а после никто не хотел восстанавливать – может, но я не знал точно. Когда спрашивал у тети, она говорила, что не знает, почему дом разрушен. С сестрой придумывали истории про приведения, землетрясение и убийства. Мерещилось, что за разрушенными стенами покоится какая-то тайна, но ни у кого не хватает смелости ее узнать и рассказать.
Я прошел мимо бывшей церкви, а ныне пожарной части. Купола не было. Крест стоял рядом. К нему, прислонившись спиной, сидел бомж. Пожарники мыли машины, и их не интересовало, что это бывшая церковь, что, быть может, в их спальне или кабинете начальника был иконостас. Нет, это всего лишь пожарная часть.
А вот и театр. Во дворе – сквер, лавочки вокруг мраморного бюста Чехова. Пища из одноименного кафе заворочалась в желудке.
Напротив театра стоит здание, ради которого я шел сюда. Чем оно было раньше? Дворянским поместьем? Домом губернатора? И кто в нем жил? Я не знаю, но оно такое же, как помню.
Темные проемы окон, внутренняя стена обвалилась, и две комнаты стали вторым залом, одного пролета лестницы нет. На крыши львы лишились лица. В лапах держит шар. Барельефы - в куче строительного мусора. Дева державшая балкон без ног. Даже маскировочной сетки нет. Лоскуты висят.
Рядом с разрушенным особняком процветает супермаркет. На втором этаже - магазин одежды. Люди спокойно выходят, идут под строительным навесом, защищающим их от камней, все хорошо. Свыклись? Поняли, что ничего не поменять?! Помогли бы! Организовали сбор денег на реставрацию, наняли строителей, и открыли в нем музей, или театр, или не знаю что! Помогли! Избавились от равнодушия, воспитали бы патриотизм не на футбольном поле, а каждый день. А сейчас нет ничего, и все мои надежды, мысли – иллюзия.
У меня опустились руки,
Расстроившись, я зашел на вокзал. Купил билет на поезд. Сел в маршрутку, поехал к тете. Туман снова опустился на город, у водителя окно открыто, но белая пелена снаружи. Окно очертила границу и за черту – ни шага. А в ней все тает, бежит волнами, и сомневаешься в реальности происходящего.
А живой ли ты? Кажется, вытяни руку, и она пропадет, растает. Откроешь дверь, шаг - пропал. Мир ушел, растворился. А может, это ты растворился, как щелочь в кислоте, только осадка нет? Памятника на могиле? Воспоминаний? Детей? Закрыв глаза, сделал шаг.
Я вышел возле водонапорной башни, свернул во дворы и через них, мимо гаражей и кур, пошел к речке, в которой когда-то купался. Мне было интересно взглянуть, а изменился ли пляж, что стало с местом для рыбалки, с «тарзанкой»?
Подул сильный ветер, разогнавший на время туман. Закапал дождь, пришлось раскрыть зонт и идти так по пляжу.
В окне одного дома показалась девочка с синим бантом. Она грустно смотрела на улицу, на плачущее стекло, на серость в начале осени и на бредущего меня. Я шел по серому, грязному песку. Помню его таким же – грязным и серым. Он никогда не был желтым: много окурков, разбитого стекла и мелкого хвороста. Я играл на этом пляже, представлял себя героем, который защищает мир от зла. И вот - новая атака, я уклоняюсь, падаю на землю, кувырок, еще кувырок, я ухожу от когтей демона. Открываюсь и резкий выпад мечом, свист кнута, враг зажимает рану. А я стою в атакующей позе: в правой руке палка, в левой – ветвь ивы. Я отбрасываю уже чужое оружие, оно не для меня. Вырос. Иду дальше. Нет карусели, от которой весь мир шел кругом, и я падал на землю, небо и солнце крутились. Мне плохо, но весело. Теперь от нее остался только ржавый пенек, а саму карусель – срезали и снесли куда-то, получив деньги, выпили пиво и бросили бутылки тут же – на пляже. Нет и пристани, старой, доброй, недостроенной пристани. Стояли только башня, сваи и небольшой помост, с которого прыгали в воду. Под пристанью так хорошо прятаться от салки, нырнул в мутную воду, вынырнул с другой стороны, и ты не водишь. А Варя возле пристани поймала пиявку. Она с ней проплавала в купальнике, и когда стала переодеваться, увидела пиявку, очень сильно испугалась, завизжала. Пиявка к удивлению не присосалась. Тетя выбросила ее на берег, где малыши тыкали палкой в черное тело, как на море – в медузу. Рядом с пристанью росли камыши, в которых жили утки, но сейчас ни камышей, ни уток.
На том берегу берега виднелся второй пляж. Но видно плохо, все маленькое.
Видишь ли ты это, девочка, что вижу я?! Разрушение, очищение места для построек будущего, как будто шаг вперед, но этот шаг назад. Или для тебя – все это детство? Наверное, это твое детство, а мое разрушено, спилено, пропито и продано. Убито. Его нет. Страна, которая не является родиной, не смогла сберечь детство для моих одногодок, как и для меня. Но я пришлый – я уйду, а что станет через десять лет? Песок будет? Речка будет? Ивы будут?
Не знаю.
Но, девочка с синим бантом за плачущим окном, ты этого всего не видишь. А видишь странного дядю, который сидит на грязном и мокром песке. Под ивой. Идет дождь. Он под черным зонтом, спиной к тебе, и красный рюкзак, как красный кирпич на дорожном знаке: проезда нет, виден тебе хорошо.
А река несет свои воды дальше.
И краски тусклые, серые.
Я встал. Мне уже не хотелось идти к плотине, смотреть тарзанку и искать то место, где я впервые поймал окуня – их, наверное, уже нет. Вместо этого я зашагал к церкви.
Из леса вышел человек. Весь в черном. Он остановился, посмотрел на меня и пошел в противоположную сторону.
Вот церковь, в которой отпевали дедушку с бабушкой. Послушник набирает воду из колонки, монахиня вырывает морковь, а звонарь бьет в колокол. Я выключаю плеер и слушаю церковный звон.
Красиво.
Подходя к дому, снова прошел через мост, та картина, которую я вчера видел ночью, не произвела на меня того же впечатления. Наверное, краски не такие яркие, и слишком много серого, и в нем жалось, когда смотришь на сожженный магазин, на дорогу и двор бабушкиного дома…
Тетя сидела у окна, штопая носки.
- Привет.
- Привет, - отвечает Алла. – Билет купил?
- Да. Я двадцатого еду, к Варе на день рождения успеть.
- Правильно, - тетя кивает. – Сколько билет стоит?
- Триста, - вру. Стоимость билета – двести гривен. Лишние деньги не помешают.
- Кушать будешь?
- Да, а что есть?
- Я суп сварила, твой любимый крабовый салат сделала. Сыр, колбаса. Ты салат не разлюбил?
- Нет, - я улыбаюсь. – Давай суп!
- Сейчас, - тетя откладывает нитку и иголку. Наливает суп.
- Как студенты поживают?
- Хорошо.
- Ты где был?
- Да ходил по Харькову.
- И как?
- Не очень. Такое ощущение, что город не изменился, ничего нового нет, только старое прогнило. Помнишь тот разрушенный дом возле вокзала? – Алла кивнула. – Так и стоит разрушенным. В зоопарке звери в ужасных условиях.
- Не правда! – тетя взмахнула руками. – Ты видел, какой построили медвежатник?
- Да, видел.
- Новый, большой! Это лучше, чем раньше было!
- Да, помню эти узкие клетки. Обустроили медведей и успокоились, а еще столько дел! Вот взять хотя бы львов.
- А что с ними?
- Ничего. В клетке, а напротив газели. И это нормально. А вот в Москве все по-другому.
- В Харькове тоже неплохо.
- Возможно, но мне есть с чем сравнивать.
Повисла небольшая пауза.
- Где еще был?
- По Сумской прошелся. На площади Свободы был. Она большая! И там брусчатка! У меня такое ощущение было, что я в Питере и иду вдоль Невы. Туман, булыжники под ногами, дождь. Одним словом – история!
- Ты устал?
- Да.
- Чай будешь? – я кивнул, Алла поставила чайник, а я доел. Отнес грязную посуду в раковину.
- Алл, дашь денег на кроссовки, а то кеды мои порвались и промокают.
- А у тебя не осталось?
- Да есть гривен двести, но вдруг они дороже стоить будут, - снова соврал я, уменьшив сумму.
- Сто хватит?
- Думаю, да.
- Завтра к бабушке на могилу сходим?
- Да, но только часов в восемь придется встать.
- Хорошо, разбудишь.
Я сел пить чай, а после ушел спать.
Третий день
В плеере играет: Пилот «Война»
Всю ночь я ворочался, но не от тягостных дум, а просто одеяло сползало с ног, и было холодно. Я поправлял и снова засыпал. Проснулся рано. Разбудил базар, что собирается под окнами квартиры. Люди кричали, зазывая к своему лотку. Они предлагали купить творог, свинину, говядину, яйца и молоко. Бабки судачили, обсуждалась политика страны и личные дела соседки Любки и деда Жени, говорили о нынешней молодежи, а кто постарше, вспоминал СССР, и как всем хорошо жилось
Я повернулся на другой бок и заснул, чтоб подскочить через два часа. Прозвенел будильник. Восемь часов – пора вставать, идти к бабушке.
Тетя тихо ходила по квартире, чтобы не разбудить меня. А мне не хотелось вставать, идти. Я боялся могил.
Это придется проходить мимо школы, мимо неизвестных домов, и люди, живущие в них, выглянут в окно. Увидят тебя с цветами, бредущего на кладбище, отвернутся. Сокроются от чужого горя. Оно – чужое, это Лихо, и пусть идет стороной! Тьфу-тьфу, у нас все хорошо. И ловишь на этой мысли, которая, наверное, посещает их головы: только бы не с нами! только бы не с нами! иди мимо, иди стороной, да в черное поле, за леса и поля, да в чужую деревню…
Не хочу!
Я закрыл глаза, притворился спящим и попытался уснуть. А тетя тихо открыла дверь в комнату. Увидела, что сплю, и так же тихо закрыла дверь, лишь под конец петли заскрипели.
Пронесло! Я повернулся на спину и смотрел в потолок.
Не люблю кладбище и по своей воле стараюсь туда не заходить. Давит на меня эта тишина и атмосфера горя. Ведь только на кладбище становимся равны, и неважно, кто ты: банкир, официант, врач, поэт, сантехник, уборщица или маляр. Смерть, она всех равняет лучше любой философии: Кант, Сократ, Маркс и Энгельс, Платон – нет разницы. И я боюсь смерти, хочу быть кем-то… не хочу превращаться в соседа за стеной, у которого кто-то умер! А ты, а я сидим в своей комнате и думаем: слава богу, не у нас! Пронесло!
Был я только на могилах родственников и единственный раз – на самих похоронах. Мне семь. Умер дедушка. Не помню прощания с ним, не помню, плакала ли бабушка, отец и что говорила мать. Помню лишь сам поход на кладбище. Я сижу на руках тети в грузовике рядом с гробом. Мне страшно, я смотрю на бледного дедушку и сильней прижимаюсь к Алле. А за машиной идет процессия. И в первом ряду: бабушка, мама, папа и Варя. А я в машине. Мне страшно. Я хочу плакать, но не могу от страха. И ночью снилось бледное лицо дедушки.
Мы уехали, а летом приехали. И бабушка с тетей каждый день водили нас к дедушке. Бабушка начинала плакать, и плач переходил в стенания:
- Ванечка, на кого ж ты нас покинул? Зачем ты меня, грешную, оставил?! Мне так тяжело без тебя! Ванечка, ах, Ванечка!
Тетя вытирала щеки, и нас заставляли говорить с дедушкой, рассказывать ему, как у нас прошел день. Иногда возле памятника мы находили конфеты и денежку.
- Это, - говорила бабушка, - вам от дедушки. Он все видит и заботится о вас. Желает вам счастья. Поблагодарите дедушку Ваню.
- Спасибо, - говорили хором, в спешке срывая фантики с конфет. Садились на скамейку и болтали ногами, пока бабушка и тетя ухаживали за могилой: вырывали сорняки, выкидывали завядшие цветы и ставили новые в банку. А потом мы прощались с дедушкой.
- Прощай, дедушка, - говорила Варя.
- До свидания, дедушка, - говорил я, и бабушка с Аллой набрасывались на меня коршунами, ругали, кричали, и я исправлялся, - прощай, дедушка.
И так каждый день. Под конец недели мы не могли спать, мерещился ряд крестов, деревья как-то странно скрипели на ветру и сучья, как руки тянутся, пытаются ухватить за шиворот...
Вечером, когда звонили маме, мы сказали, что нас водят каждый день на кладбище. Мама попросила тетю к телефону, я дал трубку. После разговора Алла с бабушкой обиделись, и мы стали реже ходить на могилу дедушки. Вот тогда я стал боятся фотографии деда…
Летом не было родителей. Они выпадали из жизни, были где-то далеко-далеко, за границей, а рядом – бабушка и тетя. Мы слушались их, но если чего-то не хотели, то последней инстанцией был телефонный звонок домой, и все проблемы решались…
Я снова заснул. Проснулся в пол-одиннадцатого. Прислушался – тихо, ни звука. Только громко играет радио, значит, тетя ушла и можно вставать спокойно.
Я встал, оделся и прошел на кухню, а там Алла сидела за кухонным столом и читала.
- Доброе утро.
- Доброе, - замешкался я, не ожидал увидеть тетю. – А ты почему не на работе?
- Электричка через пятнадцать минут.
- Не опоздаешь?
- Нет.
Я замолчал на мгновенье, подыскивая новое слово, которое показывало, что хотел пойти к бабушке, но проспал и, увы, увы, сегодня не получилось. Быть может, завтра? Или послезавтра, а?
- А почему ты меня не разбудила?
- Ты спал. Я не хотела будить. Завтракать будешь?
- Да. Чай буду… Но как же бабушка? Нам надо обязательно сходить! Остается только завтра, перед поездом. И ты на работу не попала…
- Ничего подобного, - тетя уже стояла у плиты, подносила горящую спичку к газу, и желто-синий огонь запылал, упираясь в дно турки. – На первой паре подменять, а на вторую приеду.
- Но…
- Все понимаю. Ты просто устал и хочешь выспаться. Все нормально. Ты нальешь себе чай?
- Да.
- Тогда я пошла собираться, - тетя ушла в зал, а я сел за стол и выглянул в окно.
Я слишком хорошо знаю этот пейзаж, ведь так часто видел: крыша магазина, остановка, гравий и сараи. Здесь во время базарного дня стоит палатка мясника, и возле нее кружатся собаки, просят подачки. А еще я наблюдал одну картину в этих декорациях.
Помню, мне было лет десять, я выглянул в окно и вижу, как старуха, которую все считали сумасшедшей, куда-то идет. На дворе лето, а она одета в зимнее пальто, на ногах валенки, руки в перчатках, держит раскрытым зонт и опирается на свою палочку – ненормальная! А потом как закричит, закроет лицо рукой, защищаясь от камней и груш. Я встал на стул, вывернул шею, чтоб лучше видеть: двое ребят моего возраста кидают камни в старушку. Смеются при этом, а она беспомощно грозит палкой, делает в их сторону шаг, а пацаны уже перебежали на другую сторону и снова дразнятся, продолжая обкидывать. Старуха, опустив голову, идет дальше. Вот она пропала из поля зрения. А мне интересно, любопытно, и в животе засел какой-то холодок, и что-то неприятное. Я выбегаю на балкон и смотрю дальше. Ребята продолжают обкидывать старушку, а люди проходят мимо, ждущие автобуса выглянули из-за стен остановки и с интересом смотрят. А мне этот процесс наблюдения кажется неправильным, в нем что-то не так! Так не должно быть, но так есть. Мне становится стыдно, щеки горят румянцем. И забегаю в квартиру, а бабушка кричит, и крик переходит в плач. Мне стыдно. Я хотел рассказать тете, но когда начал, замолчал. Я просто смотрел и понимал, что – так не поступлю, у меня рука не поднимется кинуть камень в старика, обругать его. Я вынес урок на чужих костях, стоял в сторонке и кичился тем, что я лучше и чище, но так же поступал: когда мне было годиков пять или шесть, меня с сестрой оставили с прабабкой. Мы, маленькие дети, не слушались, шумели, прыгали, бегали. А бабушка нас пыталась успокоить, кричала, ругалась, но она была старенькая: 80 лет. И мы смеялись над старостью. Помню, она что-то нам сказала, а мы, бесята, залезли на спинку дивана, и ногой начал бить прабабушку в голову. После этого она заплакала. Мы испугались, сели возле бабушки и начали успокаивать, а она продолжала плакать… когда пришли бабушка и мама, прабабушка ничего им не рассказала, только красные глаза выдавали нас. А через три года она умерла. В это время я был в санатории. Я не смог с ней попрощаться, родители рассказали по приезду: «Бабушка умерла». Когда мне сообщили о смерти, в голове всплыл этот эпизод: моя нога и седая голова прабабушки. Я хотел попросить прощения! Сказать ей много! Да в конце концов поблагодарить за сказки Чуковского! Я не смог этого, как не смог тогда защитить эту старушку, которую все считали сумасшедшей…
- Алл, а ты мне деньги оставила на кроссовки?
- Сейчас, - тетя вышла в старом костюме и в ярком макияже: брови слишком четко подведены карандашом, тени синие, губы красные.
- Ты так пойдешь?!
- А что? – Алла открыла кошелек. – Сто гривен хватит?
- Да…. Просто, Ал, слишком уж ярко накрасилась, да и костюмчик, с какого чердака достала?
- Мне нравится!
- А может быть, надо обновить гардероб?!
- Нет, мне и в этом удобно. И нет дырок, еще можно носить. Хороший костюм.
- Ну, если тебе удобно и нравится, то я пас, - я поднял руки в знак того, что сдаюсь.
- Все. Я побежала, буду часов в семь.
- Хорошо.
Хлопнула дверь, я быстро выпил чай, оделся и вслед за тетей вышел и поехал на базар за кроссовками…
На этот раз рынок был совершенно другим: многолюдно, шумно, все суетятся.
Я быстро купил себе кроссовки, долго не ходил по рядам. Напротив рынка «McDonald’s», который звал своими ярками красками и доступными ценами.
Внутри как на рынке: многолюдно, суета. Негде присесть, все занято, а люди стоят в очереди. Кто-то поел, сразу же на его место садится другой. Обслуживающий персонал убирает грязные подносы, и вот сидящие уже встают, и на их место бросаются другие. Вот он, пример вечного круговорота в природе! Все здесь, в кафе по всему миру.
- Добрый день. Что будете заказывать? – спросил меня кассир. Я отметил, что парень улыбается искусственно, вымучивает улыбку, ведь так положено по уставу, и из-за движенье губ прописана денежная ставка. За приветливость – доплачивают.
- Будьте добры, среднюю колу, чизбургер, картофель фри и соус кисло-сладкий.
Продавец повторил мой заказ и механическим движением, начал собирать еду. Помню, Денис Викторович, бывший мой шеф, говорил, как можно отличить человека, который работал в «McDonald’s»: «Он будет двигаться механически и постоянно спать на ходу. Вот здесь лежит одно, а вон там другое. И не дай бог нарушится этот порядок. Все - паника и суета. И никакой работы нет».
- Спасибо за заказ. Приходите к нам еще, - снова парень в клетчатой рубашке улыбается.
А я смотрел по сторонам, ища себе место. Нашлось только возле входа, за круглым столом, где сидело уже двое. На то же самое место пробиралась девушка. Наши взгляды встретились. Она улыбнулась, пытаясь пробудить во мне джентльмена. Если Мак Дак - круговорот веществ в природе, то в каждом цикле есть свои законы, а здесь он таков: кто сильней, тот и доминирует, а так как мне ближе идти, и я физически сильней, то… остаюсь с носом. На мое место села бабушка в синем пальто и без подноса! Пришлось искать другое.
Поглощая фастфуд, я разглядывал людей в кафе.
Здесь они – разные. И джентльмены из солидных банков, и матери, которые радуют детей походом в «ресторан для бедных», и бабушки с внучатами, молодежь - парочками и компаниями.
Пока я думал, смотрел на бабушку в синем пальто. Она начала что-то говорить своим соседям, расспрашивала их и смотрела при этом в рот.
Я выключал плеер, чтоб услышать. А говорила она о том, как ей тяжело живется. И что едят, вкусно ли это. Ей тоже хотелось попробовать. Она голодна. С утра не ела. Вчерашнего. Живет одна, и пенсии на продукты почти не остается, все уходит за квартиру. Дед? Деда давно нет, умер во время оранжевой революции, сердце не выдержало…
А люди, сидящие вместе с ней, ели себе спокойно. А у меня уже кусок в горло не лез.
Тут парень встал, отставляя часть картошки фри на подносе, и толкнул его к бабушке со словами:
- На, жери, стара! - а старушка спокойно подвинула к себе поднос, макнула фри в соус и стала есть.
Вот тут я не смог сохранять спокойствие, хотелось сделать что-то хорошее, а на подносе еще оставался чизбургер. Целый. Я встал, взял его и направился к выходу. Проходя мимо старушки, я дотронулся до ее плеча:
- Вот, возьмите, пожалуйста, - я протянул бабушки бутерброд.
Она смотрела на меня, как на купца, который предлагает ей сделку, и товаром будет ее бессмертная душа.
- Дякую внучок, мені ще жодного разу…- на глазах появились слезы, и она встала, отвернулась.
А я вышел на улицу, сел в маршрутку и поехал к тете домой. На остановке купил пива, чипсов. Зашел в квартиру, бросил куртку в коридоре и полез за альбомами на антресоль шкафа. Смахнул пыль, прошел на кухню. Сел на стул.
Сколько забытого, всего и не вспомнишь. В фотографиях - все ушедшие моменты, которые были! И это главное, что они были, и благодаря фотографиям ты можешь вернутся в прошлое. Увидеть кусочки забытой жизни и вспомнить.
Я смотрел на фотографии и думал: неужели это я, а со мной мои близкие, моложе, чем сейчас, у них нет еще морщин. Это они, а это я…
Вот я на турнике. Видно, поздняя весна или лето, а может, и начало осени. Я одет в колготки и шорты, на голове кепка. Я улыбаюсь, держась одной рукой за перекладину.
Отчего я улыбаюсь? Мне весело? Или я хочу показать мамебабушкетете, что я самостоятельный и сильный? Не знаю…
А вот дедушка. Он еще там – жив и молод. Сидит на корточках, в пальто, перед ним какой-то чемоданчик. Он на развилке между двух путей.
Дедушка…
Когда он ушел, я был маленьким и то, что помню - лишь обрывки. А хотелось бы узнать его получше. Мне очень интересно, чтоб он сказал насчет института. Подержал бы мой выбор? Или, как бабушка с Аллой и остальными родственниками: «Лишь бы чем занимался, а так – моча в голову ударила, переболеет!»?
Я не знаю, и не узнать мне никогда.
На фотографии - 1960 год, жить оставалось тридцать пять лет. Дедушка не знал об этом. У него дети, их надо растить. А смерть уже беременна, ей оставалось носить плод тридцать пять лет, который, заберет дедушку с собой…
Я отложил эту фотографию и начал смотреть дальше.
Там было много незнакомцев, которых ни разу не видел. Вот, на одной фотографии я узнаю прабабушку и прадедушку со стороны своего деда. Я помню их лица по памятнику на кладбище.
А вот дед катает сына на плечах. А вот бабушка заплетает дочери косички. А вот я маленький в коляске, а вот и Варя в пеленках. Все мы здесь - из далекого прошлого, и я смотрю на фотографии, как в зеркало, и пытаюсь увидеть себя, но не могу. Форма лица та же, глаза и волосы, а нет, все равно чужой на равнодушной матовой бумаге.
Я долго сидел и рассматривал альбом, пиво уже успело выдохнуться и стало невкусным. Я вылил его в унитаз. Хотелось согреться, в квартире – холодно. Батарею тетя не топит, экономит газ…
Когда вода закипела, я заварил кофе. Сел в кресло и включил телевизор. Бабушка с тетей смотрели только сериалы. Помню, когда начинался какой-то «мыло», то всё в доме «умирало»: ни звука, ни шороха. Не дай бог, мы с Варей играли и громко разговаривали. На нас кричали и наказывали.
Я выключил «ящик», ничего интересного. И увидел на серванте старый мобильный телефон отца, он купил себе новый, а этот отдал.
Я взял его, хотел узнать, с кем тетя общается, но увидел лишь три номера: отца, двоюродного брата и сестры. Ни сослуживцев, знакомых или подруг не было. Пустая телефонная книга и смс–сообщения от оператора.
Вот оно – одиночество, когда ты замкнут в созданном тобой пространстве. Три измерения: работа, дом и дача. И не вырваться из порочного «круга», тетя привыкла так жить и ничего уже не поделать. Раньше была бабушка, с которой она общалась. Бабушка умерла. Остался брат и двоюродный племянник, и мы, с сестрой, но так как далеко и после развода подержали мать, то лишние в этой системе.
С чего все началось? Где причина этого одиночества? Бабушка? Ее запрет на замужество дочери, ведь она боялась старости: одиночества, пенсии на пропитание и редких визитов детей и внуков. Ее страх воплотился…. Дочь осталась одна; привыкла никого не пускать в свою жизнь. Она еще может завести семью, найти мужчину, с кем будет жить, но нет – не хочет. Привыкла. И не сможет разорвать свой круг.
Я сидел в кресле с телефоном в руке, и мне было страшно за тетю. За одиночество, я видел, как оно глубоко уходит.
В двери повернули ключ, вошла тетя.
- Ты дома?
- Да.
- А что так рано? – Она сняла куртку, повесила ее, и с сумками зашла в комнату.
- Делать в городе нечего. Ты чай будешь?
- Буду.
- Тогда я ставлю…
Я поставил кастрюльку, как вода закипела, налил две кружки чая. Мы сидели на кухне, разговаривали, как в детстве, когда играли в «лото» или в «детский покер». Тогда все было просто. Мы – одна семья, и интересы у нас одни. В то время с Варей увлекались химией, и опыты считали магией: налил жидкость, кинул соли – получил красный оттенок и вонючий газ, долил еще одну жидкость – зеленый газ, вскипятил – выпал осадок. Это было так хорошо, и это было тогда, а сейчас между нами – непонимание.
Поговорив, тетя начала готовить ужин, включила телевизор и из кухни смотрела свой новый сериал про такую настоящую жизнь. Я пошел собирать сумку, потом есть и спать.
Четвертый день
В плеере играет: Пилот: «Где ты?», «На полусогнутых», «Нас утро накажет», «Сумасшедший», «Черные крылья», «За жизнь».
Утро началось с будильника. Я встал вовремя, оделся и вышел из комнаты. На кладбище не хотелось идти.
- Привет, - сказал я.
- Доброе утро. Завтракать будешь?
- Да. Только не кашу! – я чуть не закричал. В детстве тетя хотела кормить меня и Варю овсянкой, чтоб организм очищался. И не было ни молока, ни фруктов и меда, а лишь голая каша. Ложка да миска. С тех пор я каши не ем.
- Что будешь тогда?
- Чай и яичницу, как всегда. Болтунью, - когда вышел из ванны, завтрак был готов. От кружки чая подымался пар, а тети не было на кухни.
Я сел завтракать.
- Ты готов? – тетя вышла из зала.
Я кивнул и показал на еду.
- Доем, пойдем на кладбище.
- Хорошо.
Через двадцать минут мы вышли из дома. Погода хорошая: солнце светило, было жарко в куртке и свитере. А тете – нормально. Легкая ветровка, рубашка и жилетка.
Мимо прошла женщина. Черный платок на голове и платье тоже черное.
Чем ближе подходили к кладбищу, тем дома были лучше. Какой-то парадокс. Нет худой крыши, калитка стоит нормальная, да и окна занавешены. С каждым шагом мне становилось не по себе, я оборачивался, смотрел по сторонам и не понимал, как можно жить рядом с этим местом, когда видишь в окно серые кресты и такие же памятники. Деревья стоят стороной, и ветви, словно пират, толкает спину, идешь по трапу…
- Не сюда, - сказала тетя, когда я собрался подняться по лестнице на холм, где располагалось кладбище.
- А как тогда?
- Сюда, - Алла пошла вдоль зданий по колее грузовика. Грязь еще не засохла. Возле дороги росла свалка мусора. В кучу свалены доски, цветы и поминальные венки, и все это покрыто желтыми листьями. Видно поминальную ленту: не забудем. А кто, что – непонятно.
И почему именно эти слова: не забудем? Почему не другие, ведь важно сказать то, что не успел, показать свои настоящие чувства, а не какой-то красно-черный шаблон на похоронах; и слов в поминальной речи четное число, как в букете, и ни строчки отступления.
А вот и кладбище. Ровные ряды могил, желтые клены и серые лавочки. Мы зашли со стороны, на которой я раньше не бывал. Тетя молча вела.
Читаю на кресте: … Екатерина Ивановна. Год рождения…
- Здесь бабушка?
- Да, - тетя ставит цветок в банку. – Здравствуй, мама.
- Здравствуй, бабушка, - я молча смотрел на могилу. Она сильно осела. Крест простой. И табличка.
- А почему памятник не поставите?
- Ставят через год, а сейчас только полгода. Расскажи бабушке, как дела.
- Зачем? Ей видней оттуда.
Я молчал. И смотрел по сторонам, видя, что в Харькове не изменилось только кладбище. То же горе, те же кресты, та же земля и тень от деревьев. И все осталось на местах, только новые могилы добавились, и то они не выделяются из фона, а наоборот, дополняют. Смерть застыла в памятниках, а жизнь идет назад или местами вперед, но не тут, и это хорошо видно в тишине.
- Пошли к дедушке, - сказал я.
- Прощай, мам.
- До свиданья, бабушка, - я развернулся и наткнулся на страшный взгляд тети. Не научился я прощаться, говорю «до свиданья», ведь все будем мертвы.
- Ты что?! Да, как ты… смеешь! Скажи… Прощай!
- Прощай, - я пожал плечами.
И пошли по кладбищенской дорожке. Я смотрел по сторонам и понял, что кладбище-то – маленькое! А в детстве, оно казалось мне бескрайним морем крестов. Оно было большим, и я боялся заблудиться, а сейчас... Смотрю и вижу конец территории. Лес «худеет», видно дома и дорогу, там лает собака.
Тетя свернула налево. Я поплелся следом.
Вот и дедушка. Скрипнула калитка. Алла ставит цветок в кувшин, а я дрогнувшим голосом говорю:
- Здравствуй, дедушка, - а у самого слезы.
Я вижу фотографию на памятнике, и мне не по себе. Вспоминаю похороны дедушки; семейный обед, когда все собрались за столом, и отец что-то сказал не то, а дедушка берет ложку и дает ему по лбу со словами: не делай так; мое катание в коляске; какую-то возню со мной маленьким. И мне хочется все рассказать, а что говорить и куда? Писать письма? Но… я не маленький ребенок! Дед умер, у него сердце остановилось!
И хочется заплакать не по дедушке, а по себе: ведь как я без него?! Он-то ушел, а я остался и так мало был с ним…
- Пойдем? – сказал тете. – Прощай, дедушка.
- Прощай, - Алла захлопнула калитку, и мы в молчании покинули кладбище. Проходили мимо старых могил, которые я помнил с детства. Вот, могила, к которой никто не приходил, она была вся в сорняках. Даже креста не видно. Сейчас стоит ухоженная, оградка покрашена. Старый крест заменен на памятник, и не простой, а из черного мрамора, и фотография хорошая. И дата смерти лето прошлого года. Значит, на месте прежней могилы новая? Уплотнили жильцов?
А везде знакомые, те лица, которые помнил с детства. Где-то выцвели, а где-то такие же. К ним ходят, помнят. И вот навстречу к нам идет женщина с маленькой девочкой, которая несет в руках цветы. Они подходят к той могиле, которая стояла брошенная.
Жизнь продолжается…
Я уезжал с вокзала. От тети отбился, чтобы меня не провожала. Днем вокзал показался мне знакомым. Да, внутри он изменился, но снаружи – такой же. Даже ремонт не сделали: штукатурка опадает, трещины пошли по стенам, все колоны загажены голубями.
Так и город, снаружи где-то поменялся. Ушло мое детство, а внутри - неоновый свет новой эпохи. Живем, как живем, а там – поговорим с Богом. «Будем есть и пить, ибо завтра умрем!».
А вот и поезд, «рычащие намордники гарпий», и как у Пастернака: «Вокзал, несгораемый ящик разлук моих, встреч и разлук…».
Я зашел в вагон, показал проводнику билет, сел на место. Положил сумку наверх и начал ждать, когда поезд тронется.
Тихо дребезжали колеса, унося меня в настоящее.
Я выглянул в окно, помахал рукой городу. Я уезжал навсегда, чтобы не вернуться. Я знал это - не вернусь. Возможно, я чего-то не понимаю, и все изменения для приезжего бросаются в глаза, но я видел то, что видел. И не хочу больше приезжать. От моего детства в этом городе ничего не осталось, было больше, гораздо больше в фотографиях, которые я забирал с собой.
Детства не было.
* - Г. Л. Олди
** - Н. Туз
4 ноября 2008 – 10 декабря 2008 (12 февраля 2009) года |
 0  1213
|
|
| |
|
Прочитала Вашу повесть. Мне понравился ровный грамотный язык. Образы, картинки тоже всплывают: и города, и детства… Только мне вот показалось, что в таком, достаточно большом формате, совсем без сюжета становится постепенно скучновато.
|
| |
|
|
