На главную
Авторов: 148
Произведений: 1741
Постов блогов: 218
Email
Пароль
Регистрация
Забыт пароль
ПРОИЗВЕДЕНИЯ
Рассказ 14.10.2011 13:09:51
АТТЕСТАТ
рассказ
1.
Пятилетний, в коротких штанишках на помочах, я шествую по Невскому. Рядом, конечно, должна ша­гать мама, мы всегда вдвоем: она посвящает мне все свободное от заработка время и даже то, что неизменно отведено третьей ипостаси — разносчицы телеграмм. Тогда я, обняв утомленную шею, поблескиваю глазами с ее плеча.
Если я не оседлал маму, то рука моя должна хра­ниться в ее ладони, но я ощущаю землю и свою незакрепощенную кисть — где ты? Однако бедра женщин, которые обычно наплывают на мое лицо, стремятся к равновесию значительно ниже линии горизонта — здесь что-то неладно.
Я внимательно вглядываюсь в асфальт, хотя жела­ние мое — всмотреться в прохожих, но, зная, что еди­ный взгляд толпы примагничен ко мне, я прижимаю подбородок к груди и зыркаю по сторонам...
— Не пиши от первого лица, — отмечая пренебре­жение — не свое — читателя (она ранимее меня!), с кривой усмешкой наваливается на спинку кресла тет­ка. Рука ее стиснута коленями, ноги вибрируют.
Когда пальцы мои, нащупав клюкву, давили ее, ли­цо изображало муку, а после, когда рука подносила со­деянное к глазам, я плакал.
— У тебя опять получится вопль, — осязает волосы тетка: часть их заплетена в косички, отдельные участки завиты и — проседь, проседь. Ребенком я окрестил это
империей...
Здесь было кафе: мать кормила пирожными, звуча­ли сказки (непременно поучительные), официантка Тася, гардеробщик — инвалид с культей, замененной в будущем протезом, и улыбка его (улыбочка), и голос: «Видите...»

2.
Я сидел на потертом стуле и прикидывал сумму, на которую потреблял: угощение качественнее общепитов­ского, но и дороже — его много. Появлению продуктов аккомпанирует табло калькулятора — оно люминесцирует, мне не избежать огненных цифр; 2 яйца, традици­онно диетические — 13X2=26; в меню добавляют за варку и сервис, а подсовывают, убежден, по 9 коп., в столовой неизбежно минимум 30, вместо 18, а это, считай, еще одно можно проглотить, да на 3 коп. хлеба, или так: на копейку соли, на две — хлеба... соли, кста­ти, хватило бы на месяц, а с мучным тоже нечестно, бу­ханку за 14 копеек кромсают на 20 кусков и каждый оценен в копейку, да еще начисляют по 3 коп. за два куска.
Я сидел на потертом стуле и вновь истязался ис­пытанным ранее, когда мялся в очереди у стен кулина­рии, мялся и читал судьбы. Когда мы двигались неспе­тым строем, мне вдруг стало жутко от всего, включая винтики на прилавке-холодильнике: фурнитура тоже оказалась причастна. Стало жаль себя, когда увидел все, как оно есть на самом деле: пиратский глаз кассира, вдавленные, тройные, квадратные подбородки, куцые, будто об одной фаланге, пальцы, сжавшие мешки полиэтиленовые импортные с рекламой джинсов и ав­томобилей, кошелки холщовые (СССР) с мочащимися голозадыми детьми...
Я не уверен, что не присутствую в данный момент в некоторых прельстивших взор зданиях. Я, смотрящий, придирчив: здесь изменить цвет и ликвидировать чет­вертый, надстроенный, этаж — он нарушает гармонию. Я, находящийся в домах, одинок и грустен: здесь кишит народ, бал, мне вроде бы весело, но я обманут, ее — нет, хотя, стоящая, не она ли? Щурюсь, догоняю во внутреннем дворе (статуи, фонтан), останавливаю и изучаю — нет; здесь — ни души, я — затворник, мо­тается пес, таранит руку, это — апогей скорби, и я го­тов зарыться в собачью шерсть, но — нельзя, я под окном незримых и вновь понимаю, что мне не пять, а близко к тридцати, и пока (надежда!) я не вывел ка­тегорию: мечтатель или неудачник.

3.
Активно изучаю присутствующих. Это — две аспи­рантки, прижавшиеся к стойке у заветного окна; они читают допоздна, делят яблоко, спят вместе; асимметричный дипломант: поклевывает девиц («неплохо»!), перетасовывает бумаги, наслаждаясь не только укомп­лектованностью материала, но и проникая заодно в женскую физиологию; потряхивает ворохом (пощу­пывая аспиранток), снова перекладывает; невидимые инспекторы отдела кадров под защитой плексигласа за­таились (как щуки) в промежностях шкафов и сейфов.
Скажите, мне имеет смысл ждать?— громко и никому, пощелкивая пальцами над рабочим местом инспектора 030 (очно-заочного отделения).
Есть право у человека в туалет отлучиться?!— басом (деланным) различается в неистовстве сирени (и это в самом сердце канцелярии!) опустошенное за ночь лицо.
В детстве я мечтал стать сумасшедшим — сума­сшедшие не чувствуют боли. Жениться на медичке? Только не это! Я полагал, что меня настолько угнетет медицинская практика супруги, что я не изыщу ресур­сов для половой жизни. Второе место завоевала работ­ница УВД или КГБ. Третье могла бы заслужить госу­дарственная бюрократка.
Похаживаю энергично, не позволяя усомниться ни людям, ни мебели, ни самому духу делопроизводства в своей бодрости и решимости.
Первой проникает пирамида бумаг, следом очевид­ный кадровик, томясь бременем власти: «Кто бы по­жалел?»
— Я за документами. — Стопы опережают голову, и мне легче.
     — Студбилет, зачетку, читательский. - Сколько у тебя еще козырей?
Нет. — Я уже не уверен, стоило ли тревожить безразличную мне жизнь отдела кадров.
Из библиотеки — справку, из тридцать пятого — заявление с резолюцией Миневича о том, что у вас все потеряно. — И даже символика!
В коридоре фотовыставка к юбилею института. Ша­гаю мимо, но глаза ищут и находят. Подхожу. Почему именно это? За все годы функционирования факультета при всем множестве студентов. Голова Давида. Пет­ренко Алла...
Сейчас я выскочу из квартиры, нажму на кнопку лифта, но не стану томиться — нет, пока он доберется, перепрыгивая ступеньки, я промчусь по лестнице чер­ного хода, попав на девятый этаж, долечу до ее квартиры, вожму палец до боли в звонок и одержимо устав­люсь на дверь: очертания речи, догадка о поступи, дверь открывается, за дверью она, дальше, в глубь квартиры, на кухне — мать и тоже смотрит — четыре глаза изучают меня — я необычен — я как-то неловко поманю, вместе с нею шагнет мать, она тоже поймет, она вспомнит — так было, но остановится, закусит гу­бу, улыбнется — мы все выразим радость, я шепну: «Я хочу тебя! Я хочу с тобой...» — я опущу глаза и снова подыму их: «Пойдем к нам...»
Ты — маньяк, — приникает ко к моей спине Ирина и, дро­жа, всасывается в шею: фиолетовая плазма перелива­ется в нее.
Как всегда не о том, — перебираю невидимые ло­коны. — Мне ведь от них ничего не нужно.
Я все еще у стенда. Навстречу человек, опираясь на палки с подлокотниками: ботинки различны, ноги при перемещении настаивают на своей автономии. Именно это я открыл тогда, когда глаза, части лица и фигуры зажили сами по себе. «Почему у тебя два носа?» И снова взгляд на пожелтевшую хронику: доцент, пустой стул. Да, я тогда вышел.

4.
Река, словно поверженный парашют, не покоряется границам парапета. Больше всего мне дорог сейчас пес: я обнимаю лохматое тело, я успокаиваю зверя: преодо­леем. К реке одержимо влечет, и, отпустив пса — он не убегает, он втирается в ноги, — я перевешиваюсь через гранит, — рыхлое тело воды вскипает жилами, оно по­добно карте, что на ней? Оно сокращается подобно клетке — мне не оторваться, зрелище манит: что под покровом, что за десант скрыт пеной? Волны как скалы. Неужели город гибнет? Накатывается вал. Я схваты­ваю собаку и бегу, но куда? Здания закрыты, и за стек­лами — никого. Никто не отопрет нам, и мы сгинем в бешенстве воды. Но кто там за дверьми — брат? Нет, не он. Это — я. Но все же ощущение братства. Ну, как же, я и я — конечно, мы самые родные друг другу. «Ну что же ты, сколько можно, — с раздраженной заботой он, замыкая дверь. — Посмотри». Да, задержись мы на набережной, и — все. «Что у тебя в сумке?» — он, не повернувшись. «Это собака», — я треплю приосанивше­гося кобеля. «Ну, как хочешь», — он крутит головой — ну совершенно как брат, хотя это — я, допустим я1.
Налево, — произношу я1. — Я в ванную.
Я тоже, — присоединяюсь я.
Забавно созерцать себя со стороны — наблюдаю, как раздевается я1. И тут до меня доходит: ведь я' — мальчишка. Сколько ему — лет пятнадцать? Он вдруг кажется мне неимоверно несчастным. Жажда утешить ребенка столь велика, что я приближаюсь, но вдруг иное захватывает меня, и я:
А как это случилось?
Ты все испортил, — отмахиваюсь от него. Я1 пы­таюсь открыть душ, но под рукой оказывается что-то иное, из иного мира и иной ситуации. Я1 перевожу взгляд, уже вспомнив: это — занемелая рука покойни­ка. Она желта и скрючена, как лапка дохлой курицы.
В чем же моя вина? — недоумеваю я. — Ты сам открыл. — Но тут же ловлю себя на том, что, в общем-то, не в состоянии сообразить, где же я? Но наиболь­шая тревога за я', с ним-то что? Неужели все так, как мне почудилось? Как же спасти его? Я беру его за пле­чи, я шепчу:
Неужели ты не можешь остаться? Неужели не­льзя жить нам двоим?! — кричу я.
Ты не понял? — шепчу я, коченея. Я1 плачу. Ру­ки, мои юные руки, мне не шевельнуть ими, они — мер­твы, мне уже ничего не сказать ему, он так и не поймет. Так и не...

5.
«Заблудиться нужно уметь, это — дар», — утешаю себя, все глубже забираясь по смутно-знакомым лест­ницам на этажи, по ним сквозь двери, по коридорам — в неведомые кущи вуза, как вдруг, словно пробужде­ние, — белый мрамор, зеркала — да-да! — и белый рояль.
— Ты где? — простирает руки жена, чувствуя меня, незримого. — Чем все кончилось?..
Из залы попадаю на лестничную площадку, спуска­юсь по ступенькам, похлопывая черные с золотом перила.
У тебя, сколько людей? — спрашивает спина (я — сзади).
Моих — восемьдесят, — голос из помещения. В нем свет, и дым вуалью стелется наружу. Мощное лицо оборачивается. Мелкие глазки помаргивают. Комсомольский значок. Молчание. — Ну так что? — из никотиновой пелены. — На повестке вопрос с пи­лотками.
— Сейчас, — производит шаг ко мне незнакомец. Ударить или убежать? Последнее не от испуга, а от нежелания нарушать сюжет, навязанный не мною.
Вам кого? — Это ко мне, и новый шаг. Физионо­мия благополучна, как мичуринская антоновка в кор­зине, — помню со школы: ботаничка трясла невесомый (давала подержать) муляж, повторяя несколько удив­ленно: «Полтора килограмма».
— Я за документами, — я, не колеблясь.
Вам завизировать? — Секретарь щелкает, словно кнопочным ножом, авторучкой.
Модест, что там? — В проеме организуется на­бросок, и вот уже композиция из двух фигур: близкий к квадрату с фруктами на плечах тощий, словно вы­давленный из тюбика, возникший.
Нет, я уже выбыл, — киваю, стремясь вниз.
Выход перекрыт, — нависает в пролете яблоня. И будто падает плод, с подкашливанием: — Тупик.

6.
За сложной системой оргстекла и алюминия ста­рушки проводят чаепитие. Каморка тесна, и реальность спорит с иллюстрацией: художник вроде бы шутит над героем, рисуя жилище меньше его самого. Но, так же как в представившейся картинке, видимое убедительно и надежно, так и они: имеют продолжением руки пло­скость стола, головы — ящик с ключами; сколько лет они просидят с блюдцами? Различаю голоса: сплетни­чают. Им, наверное, невдомек, что лепет их слышен за пределами бытовки, во внешнем мире, где старческий гротеск ваяет пороки невестки, соседки, сменщицы, на­чальника «караула».
Заранее шевелю пальцами для привлечения внима­ния, подхожу и громко и вежливо, хотя уже и вспомнил, как добраться, спрашиваю. Мы все улыбаемся, и та, что гардеробщица (номерки как бублики на карем шнур­ке), объясняет. Ей, кажется, понятно, что она первой начала меня утешать.
Натешившись информацией, удаляюсь.
Вахтерша: Бродит, как Савич.
Гардеробщица: И каждый день.
Две реплики — два выстрела: обо мне? Возвраща­юсь и, минуя, бросаю взгляд: непрекращаемое чаепитие — пенсионерки так и сидят здесь до могилы, их ме­няют другие, и Смерть, запутавшись в клиентуре, гада­ет: брала?
Это и есть их захоронение, — шлепается на плечо человечек со спичечный коробок.
Постарайся понять: мне необходима цельность событий, такая, что ли, система от А до Я, иначе легко запутаться.
Человечек: То есть свихнуться.
Я: Ты — Савич.
Он: Неостроумно. Хуже — пошло.
Я: Ну, кто же знал. Прости.
Савич (шепотком): Хочешь жить сто лет?
Я: Двести.
Савич: Полтораста.
Я: Триста.
Он: Возьми.
Сворачиваю ладонь, выхожу во внутренний двор, размыкаю изуродованные пальцы: конфета «Каракум», сжимаю — пусто.
На плече чепчик от желудя.

7.
Я убежден, что нынче успею все завершить. Мне ка­жется, что я не слишком заметен. Зайдя в корпус, от­считываю зигзаги, необходимые (как очереди, обеден­ные перерывы, минуты до открытия, минуты бездейст­вия и молчания торговца) для достижения искомой двери. Я озяб и взмок мгновенно — представилось, что библиотека закрыта. Впрочем, тут же стало понятно, что мысль не сегодняшнего дня, и испуг мой обернулся шуткой.
С влажной спиной я слежу, как вычитаются из биб­лиотекарей части фигур стеллажами и столами, затем совокупляются в единое, как вдруг одна из девушек ис­чезает вовсе, а две другие, будто ведают мою точку зрения, замирают с изданием, листая. Представление это походит на графическую игру.
Привычно сутулюсь, но тотчас предполагаю, что здесь все должно протекать иначе — они многого не одобряют и не могут уподобляться тем, к кому попада­ют в зависимость вне этих стен, неопределенно пощи­пывая прилавок.
Я оценивающе меряю их, и это, сочетаясь с нераспрямленной спиной, рекомендует визитера как закомп­лексованного, преобразующего недуг в наглость.
Не смутись отсутствием билета, Оля (ей подходит это имя?) штампует справку об отсутствии долга. Один — ноль!
Выхожу в коридор и тут же проникаю в недра «ки­оска»— что в нем? Среди кипы книг рассыпана и со­брана бликами и тенями оконной рамы, решеток за окнами, ветвей и листьев, скользящих по стеклам, фи­гура киоскерши. Разброшюровывает тиражи. Закован­ная в одежды (что там, теплые штаны?), она смотрит на меня повелительно и зло, желая с ходу навязать свои идеалы. Но я не верю в созданный ею мир. Я со­творю свой. Да, не сейчас. Не сразу. Годы, тысячи кар­тин. Они навяжут мое мировоззрение миллионам. Я ве­рю. У меня есть силы.
В коридоре — недавний должник библиотеки. Он — рассчитался. Читальный зал, кефир, жена-сокурсница, двадцать копеек, степень. Или: стройотряд, сауна, во­дка, каратэ, халтура на кладбище. Или: родственник в Штатах, собственное мнение, биография. Или — все вместе и что-то еще. Или — вообще иное? А я?
Старается идти быстро, но не уступаю темпа и пере­гоняю девушку (маньяк) с сеткой. В ней: книги, вяза­ние, апельсины.
Девушка (да как же так?!) другая — вдоль забора, границы стройки. Я — широким шагом, через ступень­ки, по лестнице, ведущей к двери одного из корпусов, — но в него ни к чему, — и — вниз. Из-за колонны возни­кает девушка с сеткой, и почти рядом мы следуем до сугубо служебной двери, в которой канет. Кто там, страстный кочегар? Объятия в научно-фантасти­ческом свете манометров под пересечением труб и ар­матуры. Взгляд на аквариум с рыбками (зритель!), взгляд «туда», стон. Торопливое поглощение принесен­ного пайка и его, истопника, многообещающее: «Боль­ше не приходи». Постучаться?

8.
Я навещал деканат раньше: не только в период уче­бы, а после, когда прекратил посещать факультет; ин­тересовался, имею ли возможность возобновить заня­тия, отвечали — да, я удалялся. Когда я вновь визити­ровал институт, то «да» произносила незнакомая де­вушка, экспозиция дипломных работ менялась, стены красились в другой цвет, дисциплины переезжали в но­вые аудитории.
— Что-то сегодня одни отчисленные, — обо мне и еще о ком-то, видимо о нем — поворачиваюсь к блон­дину с красным лицом (должник библиотеки): что же с ним приключилось? Фамилия? Мнется, словно ему срок помочиться; привык прятаться от людей, напи­ваться и иногда, в особые дни, отличаться назойливостью. Вместе экзаменовались. На сочинении шептал все слышнее и разборчивее: «Луч света!» Я мотал го­ловой и улыбался — забыл шпаргалки.
Блондин покашивается на холст, явно приглашая посмотреть: я заметил живопись при входе, как и все здесь; я лишь притворяюсь рассеянным. Да, это тот самый Озим. «Мой Узбекистан». Так что же, мы станем завидовать ему?
— Только осенью, — откладывает просьбу об ака­демической справке девочка. Зачем мне такой доку­мент? И, устало и величественно: — Этот товарищ мне
два месяца надоедал.
Она печатает. Он мнется. Я выхожу.
В коридоре знакомство с дипломными. Не торопясь (роль!) изучаю работы, бормоча: «Дрянь, дрянь». Один холст мне вроде бы надо признать недурным, но я оце­ниваю лишь порыв, родивший его. И только.
У выхода (входа) — списки разнообразных дол­жников, абитуриентов, студентов, отправляемых в сов­хоз, пионерлагерь и пр. Когда-то в них…
Я — на площадке. В руке зачетка Что это, слезы?

9.
В фокусе сумка, опершаяся о ножку стула: «Я тоже не каменная!» — так, явно, восклицает, доказывая, имея, конечно, свои цели. Я понимаю ее сейчас, верю, открыв, — да ведь знал! — что и она спешит и нервни­чает, юлит, пресмыкается.
Не видно фигуры, и, равняясь с окном, опережаю головой туловище, направляю лицо к бойнице, хотя, еще не отворив дверь, знал, что инспектор здесь — за­стыла с того времени, как я покинул приемную, и раз­морозится только теперь, когда загляну, — ага! Смуще­на и, пожалуй, недовольна, только слегка, что даже странно близко к удовольствию, — я пропал, чего-то не сообщив, может быть (мне страшно!) — не пообещав.
Незначительные слова, и дальше: «Будет Стах!» Де­таль! Столбенею. За стеклами, растрафареченными текстом, что-то творится. Там — невидимая с трубкой в руке, далее — провод и некто, а где-то уже зарожда­ются буквы: рябой грузчик с гематомой на виске, под­менив ценник, торгует свиными сардельками; птице да­ли вольную, но она пока не улетает, а примостилась на дверце клетки, наклонив голову; девица не решила — идти к зубному врачу или провести время в кинотеатре, не зная, где может случиться встреча; старик — уми­рает; и все это сгущается и распадается, пульсирует, рокочет (что добавить?), вершится ради апогея цикла: «Будет Стах!»
Должностное лицо обижено — я отвлекся.
— Потребуется паспорт. — Она не договаривает. Когда? В чем сейчас дело? Тем временем рука протяги­вает аттестат. Когда же она изловчилась вскарабкаться на антресоль за папкой с моим делом? Ведь не сейчас. Неужели? А если предположить, что не добыл ни справки, ни зачетки? Если подстроено, то, что это такое?
Выходит и исчезает в дверях одного из отсеков. Что они все, приезжие? Работают ради поступления в вуз? Или после окончания?..
— Распишитесь.
Я проследил приближение и то, как листки в руках вздрагивают вместе с грудями. Она — сексуальна. У нее — двойная жизнь. Ей это нравится. Первая сто­рона бытия, «инспекторская», оказывается (сладостная неожиданность, не ставшая привычкой) оплаченной в половой, потому как в ней происходит накопление для второй.
Скажите, а можно мне получить официальную справку, что я у вас отучился? — У вас! Таращу взор.
Если вы хотите академическую с перечнем за­чтенных дисциплин, то нужен запрос, и вообще это ре­альнее — осенью, сейчас (говори, продолжай, но толь­ко искренне, и я услышу нечто, да, именно теперь, в ря­ду никчемных построений: я не такой безумец!) навер­няка ничего не добьешься.
Да, это было бы здорово, получить такой доку­мент. Да. — Взгляд, чувствую, чересчур наивен, пере­гнул — улыбается. — А вот вы заметили насчет восста­новления? — Поднята бровь.— Это осуществимо? — бросаю в прорубь окна, замирая — обо что ударится фраза?
Лучше всего обратитесь в тридцать пятый каби­нет и побеседуйте с Миневичем лично. У вас про­шло... — слова достигли плотной среды, — ...более трех лет со времени отчисления, но если вы являетесь работ­ником Министерства просвещения, то им, как правило, идут навстречу.
— Нет. Не являюсь.
Время утекает сквозь беспомощные пальцы. Их искалеченность — не причина бездействия, лишь повод для оправданий. «Сколько я мог бы сделать»,— отчер­киваю я формальной линией бесплодность каждого го­да. «Я должен», — мне еще хватает дыхания на пустомельство.
— Что же вы не обратились раньше? '
      Что толку объяснять (и как?), что я прилетал и парил над корпусом, загадывая: там? Нет, там. Как объяснить мое нахождение в классе, когда сокурсники первый раз работали маслом — до чего забавно это выглядело? Можно справедливо заметить, что тогда я бился в горячке в тисках незаменимого Ганса, — да, это происходило в то время. Но я не…

10.
Это не Миневич — у меня вроде бы нет сомнений. Я прокрался тихо, к тому же он, развалясь, слюнявил телефонную трубку, так что я возник внезапно и застал его врасплох. Неподготовленным жестом пытается по­править что-то в воздухе. Это оказывается ни к чему, если иметь в виду меня, но он ощущает наличие еще и иного. Мне бы следовало зайти раньше, — понимаю, — тогда бы констатировал действие, и все в аудиенции разыгралось бы точнее.
Беседуя, я не в состоянии уразуметь, существует ли путь к реабилитации, и мыслимая черта после моего вопроса: «Так я могу восстановиться?» — «Да» или «Нет» — не проявляется.
Некоторое время воспринимаю сидящего проректо­ром, ради чего соединяю два абсолютно несхожих лица в единое: больше растягивается и оплывает физионо­мия исполняющего обязанности в пользу Миневича, потом ошибка в личностях пресекается, он, насто­роженно встретившись глазами, молвит: «Я — не Ми­невич».
Не видя лучшего выхода, решаю вести себя эго­истично и, нечто тараторя, удаляюсь, но тотчас разво­рачиваюсь, как обруч, сжимая вопросительный знак: «Так я могу восстановиться?» — «Нет».

11.

Когда город враждебен, я боюсь не добраться до дома, я боюсь, но город чинит препятствия, и я никак не могу добраться до своего дома.
Пожалуй, я вышел не туда, после сунулся не в ту подворотню и вышел не из предначертанной парадной на набережную. Булыжник и песок. Задницы плюющих в реку детей. «К всенощной!» — чуть не завопил я, со­образив, что слышимое — перезвон колоколов. Глаз заметался: подворотня и ворота деревянные, бесконеч­но раз крашенные, — настежь, вросшие в асфальт — им, огнедышащим, заливали их; старуха, приклеенная вампиризмом к стеклу: платок и... (чья-то картина?), как барельеф, лепка стенная (ее не должно быть!).
Меня часто одолевали странные сновидения. Соба­ка. Пес погиб много веков назад. Во всем виноват я. Он понесся за мной, и его перерезало трамваем. Когда транспорт приближался, мне казалось, это еще не фи­нал. Миг повис у вечности. Ной вроде бы вырвался из-под колес. Можно ли было что-то исправить? Его слов­но затянуло в омут. Он выскочил или нет? Я не смог со­образить. Я понял, что слышу вой. Я заткнул уши. Я помчался проходными дворами. Я стал задыхаться и сменил бег на шаг. Я оказался у залива. Здесь мы ку­пались с ним. Мы жгли (возьми себя в руки!) — я жег костры. Пес, что он представлял собой? Что он значил?
Я все помню. Людей. Дома. У меня было преиму­щество. Существовало два исхода. Он — там или — дома. В сумерках я появился из подворотни. Ной лежал между рельсов. Он — жив! Только не спеши, а то все ис­портишь! Его не увлекло под колеса! Ну, может быть, задело, толкнуло. Да, это уж точно, но не столь страш­но. Я приближался. Контур пса меняется. Я — обманут! Песком засыпанные останки. Выбилась шерсть. Вьется. Мысль — откопать. Или просто окликнуть. Реанима­ция. Трансплантация. Что я?
Последующие дни преобладал смех. Повествуя о смерти, я стебался. И вот те же ворота, та же перс­пектива, может быть тот же день. Может быть, Ной ря­дом, и сегодня ничего не случится.

12.
Брюки и кудри (я составляю тебя), этюдник, мета­физически отяготивший плечо.
— Постойте, — начну я. — Постой! Я доверю тебе чью-то жизнь. Когда мать целовала его щеки, губки, ягодицы, подбрасывала, ловила, то же проделывал отец, и оба называли происходящее счастьем, то он, го­ленький, становился неожиданно задумчивым, и в гла­зах его маячило нечто, знание иного возраста, опыт зрелых лет, и родители, встретив мудрость, терялись, по инерции продолжая радость, но останавливались и со­зерцали его, размышляя — было ли у него что-то рань­ше? Трехлетний, он стоял на краю парапета и неотрыв­но следил за мусором, плывущим по течению...
О ком вы? — попытаешься ты вспомнить.
Сейчас я не назову наверняка, но после, может быть, вспомню его точное имя.
Архитектура града еще просвечивает сквозь фигуру, но я уже ревную к размалеванным картонкам в фанер­ном коробе.
Да, но зачем? — попытаешься ты защититься от странных воспоминаний.
Только не говори, не произноси слов, молю тебя, я попробую напомнить, как в детстве (было это?) орал от отчаяния, горя и злости, вожделения возможного и — утраты, утраты: воздух хранил волнение и запах, глаза различали контур — она только что прошла, ка­жется коснулась меня, и, умилившись моей стряпне в песочнице, неуклюжим манипуляциям железными формочками, призвала к иному. Юношей я загляды­вался на египтянок, пил дешевое вино и пел с надры­вом, стариком я мямлил: «Это еще не все, я еще встре­чу...»
Это все нормально. — Улыбается Ирина — сни­схождение и материнство, но по сути — другое: ее страшит скольжение по желобу, она видит, как тщетно цепляются конечности обреченных: милая, она хочет обрести силу...
Но дай мне вспомнить утро с пузырями солнца сквозь тучи, когда стриж, стремясь, отсек проводом крыло и, упав на гравий, бился... и вечер, когда пред­метом своей страсти я избрал огрызок газетной страни­цы с фрагментом: стиснутые кулачки прижаты к ма­леньким грудям, узкие трусики, неаккуратный лист, на выброс, верхняя часть лица отсутствует, только губы в упреке кому-то, посягнувшему на беззащитность. Она сразу стала моей, я защищал ее от коварных преследо­вателей и, израненный, молитвенно прощался с ней, из­бавленной.
— Так это была... — не выдержишь ты, сжимая мою руку.
— Ну, потерпи еще: я привык бродить, казалось, без цели, как сам считал вначале, но как-то понял — цель есть нечто, не оформляемое речью, из бесчисленных со­ставляющих чего были угаданные — тень, луч, возглас, и таящееся — в листве, за поворотом, в окнах. Я та­щился по раскаленной пустыне, там негде было ук­рыться от смертельного зноя, но, иссушенный и обезоб­раженный ветрами и недугами, убедившись, что на планете для меня не существует ни клочка суши, про­валиваясь в бездну, пробуренную водой в своей же массе, я немел, предчувствуя, и скоро убеждался, что за пеной в столбе брызг рождается радужный лик.
Почему мы не побеседовали об этом раньше? — услышу я голос ушедшего Учителя и, после паузы, об­ниму тебя за плечи
Ты понимаешь, у меня нет ни одной картины маслом, но это, в сущности, не так: отсутствие их не аб­солютное — они почти материализованы, хотя произнес и убедился — нет ни одной картины маслом.
Но кто же ты? — резко воспрянешь ты (этюдник стукнется о колонну Казанского собора: Невский так же гудит — что можем мы? Старуха на мосту хищно исследует ворох голубиных перьев: где же мякоть?)
Ни разу нельзя обойтись без мертвечины, — очнется критик.
Я — пятилетний мальчик со змеиной головой: мольба и страсть — согрей и полюби, дай припасть к своему сердцу, и я уйду, оставив в тебе свой яд, но не предам имя. Не назову.
Почему ты стал таким? Мне жалко...
Когда каждый кусочек моего тела был предан пороку, когда я не искал разврат, а бежал его, когда я просто бродил по кладбищу, когда, наступив на тень, я вспоминал, да, когда очертания случались похожими, когда любой эпизод... когда прозой и живописью ста­новилось все видимое...
Что же тогда?— спросишь ты, готовая слушать.

© Петр Кожевников. 1982
Авторы 0   Посетители 907
© 2011 lit-room.ru литрум.рф
Все права защищены
Идея и стиль: Группа 4етыре
Дизайн и программирование: Zetex
Общее руководство: Васенька робот