Ночью маленькая Алиска стала задыхаться, но в больницу она попала лишь спустя сутки. Ещё накануне муж уехал по работе на целую неделю. Он стоял на пороге перед отъездом и топтал грязный коврик: беспокойство кололо шею, но командировка была уже подписана. Захлопнулась дверь, кончились шаги в коридоре, полилась ночь, и дома стало очень тихо. И когда темноту коряво расцарапал детский хрип, Ольга ледяными руками набрала номер и вызвала первую скорую.

Днём приходили, а потом снова приезжали. Не разуваясь, врачи ходили по квартире от ванны до ребенка, и повсюду оставались грязные зебристые следы. Ольга, едва отпуская девятимесячную Алиску с рук, вытирала за врачами и складывала в кучку ампулы из-под лекарства. Название было заковыристое, отдающее жарким смрадом и почему-то мёртвыми животными: эуфиллин.

Но оно, казалось, не работало. Алиса дышала всё тяжелее, ее маленькое, бледное тело становилось синевато-прозрачным. Когда дочь начала дрожать, Ольга попросила:

— Господи!..

На последней скорой они уехали.

Дежурный врач устало вплыл в ночную приёмную, держась за бороду. Ольга выложила перед ним пять ампул эуфиллина, и его голос испуганно продрался наружу:

— Вы что мне хотите сказать? Это… за какой период?

— За сутки.

— Да вы что? Это кто вам вколол?.. Вы понимаете, что это в пять раз больше допустимой суточной нормы?

Мигнула лампа, резанув по глазам. Доктор с секунду дергал себя за бороду, потом сказал:

— В реанимацию. Надо срочно очистить организм.

— Не пущу, — упал голос Ольги. — Ваши врачи у меня на глазах чуть не убили моего ребенка. Что они сделают в моё отсутствие?

— Вы это бросьте: я не могу вас взять в реанимацию вместе с дочерью.

— Делайте то же самое в обычной палате.

— Хорошо. Медсестра на втором этаже, — доктор открыл дверь. — Идите скорее.

Этажи плавали в тишине. Один коридор, тук-тук-тук — стучали каблуки Ольги по полу, — второй коридор, тук-тук-тук, третий… В каждом из них ровно по центру дрожало пятно лампы на столе дежурного, шуршали страницы открытых тетрадей, когда Ольга проходила мимо, но не было ни души. Даже никакие звуки не доносились из-за толстых стен больничных палат, никакого движения, — только свет уличных фонарей вился по полу.

Алиса затихала на время и проваливалась в дрёму. Её воспаленные глаза сухо смыкались, но едва в груди снова начинало клокотать, Алиса открывала их и смотрела на маму. Ольга прижимала её к груди крепче, и слышала, как бьется в жарком теле маленькое сердце: тук-тук, тук-тук, тук-тук.

Тук-тук-тук, — почти бежала Ольга по последнему коридору. И тут в конце его дернулась тень медсестры, задремавшей над дежурным столом.

Через час Алиса смотрела на маму из-за железного бортика больничной койки. Утренний свет упал на делавшего обход врача, и он сказал:

— Чайная ложка физраствора каждые пять минут в течение суток. Если будет рвота — в реанимацию, — и дверь за врачом закрылась.

Рядом заплакал ребенок — мальчик, с которым никого не было. Ольга села возле дочери на стул, и палата качнулась. Всегда раньше беспокойная и подвижная Алиса сучком лежала в белых простынях и не отрываясь смотрела на бутылку, где был физраствор. Каждые пять минут мама открывала бутылку и вливала Алисе в рот по чайной ложке. Одна ложка, вторая, третья, — Алиса пила бутылку взглядом, и за секунду до следующей ложки переводила глаза на еще сидящую мать.

К вечеру Ольге казалось, что из центра живота у нее проросли стрелки. Тик-тик-тик, — часы на стене, тик-тик-тик, — в животе Ольги: пора снова наливать ложку. Среди этого не было ничего, кроме чёрных глаз дочери, сухо и неотрывно следивших за матерью. Иногда только в полутьме мелькал чай, сломанная дверь больничного туалета и окно в запотевший сентябрь.

— Всё у нас с тобой будет хорошо, — говорила Ольга. — Выйдем отсюда, гулять пойдем…

Хотелось кого-то обвинить, но никого не было. Отказался от реанимации — сиди. Рядом продолжал плакать одинокий мальчик. Его привезли за день до Алисы с пневмонией: говорят, ребенок надрывался несколько дней, и соседи вызвали милицию. Его родители и сейчас еще лежали мертвецки пьяные в своей квартире, а мальчик надрывался теперь уже в палате. Ольга всё хотела к нему подойти, но тик-тик-тик, и снова надо открывать бутылку с раствором. Заходила медсестра, давала мальчику соску с молоком, но соска, недопитая, скоро падала, и мальчик опять кричал. Медсестра возвращалась и уносила молоко.

— Плачет мальчик, — говорила Ольга. — Никого с ним нету, совсем мальчик один. Совсем один… — и протягивала очередную ложку раствора Алисе.

На другой кровати плакала девочка с тяжелым бронхитом. Ее мама сидела рядом, вся синяя от усталости, и тщетно пыталась успокоить красную, надувшуюся дочь.

У Алисы был круп и отравление, и она молчала. Редкие и усталые мамины слова доходили до нее сквозь скорый стук сердца и ложку раствора. Сначала не было ничего кроме этой ложки и мамы, потом стала проступать тёмная палата, и Алиса выдергивала из нее беспрерывно ревущих мальчика и девочку. К утру ее всё-таки забрали — сделать капельницу. Ольга присела на секунду на ее кровати, а потом проснулась через два часа, когда дочь привезли обратно.

— Ну, вроде выжили, — сказал доктор, поглаживая бороду. — Теперь можно перейти на кефир и делать холодные ингаляции.

Мальчик на соседней кровати снова разлился плачем, но его никто не заметил. Алису положили за железные бортики, и пока врач объяснял, что кефира в больнице нет и его надо принести самим, она повернула голову на плач, с силой захрипела и вдруг сказала своё первое слово:

— Один!