Ведьма ходит по дому, и гнутся половицы под её старыми ногами. Дом скрипит, кренится, приседает то влево, то вправо, и дубовый обеденный стол тяжело ездит по полу, утробно рыча. Ведьма хмурится и глядит в окно: лёгкая темень дёргает край неба над лесом и тихо расползается кругом. Лишь только темень доползёт до окна и скроет от глаз деревья, ведьма пойдет прочь из дома, но пока она чешет пустые дёсны и ждёт.

Изба застывает, перекосившись. Лёгкий, пыльный кашель, осевший в горле, тихо рвётся на волю, и ведьма кряхтит, лёжа на печи, и перекатывается на бок. В избе тихо, за забором ― тоже: вблизи избы не поют птицы и не бегают звери, даже мухи не останавливаются на стенах и окнах её. Сквозь поросшее трещинами стекло видно, как качаются деревья, темнея, и ведьма закрывает глаза.

Она вспоминает прошедшие вечера. Кашель толкается выше, но снова падает; ночной ветер прикасается к окнам, они дребезжат, и метла, готовая, чуть выступает из-за печи. Но ведьма не идёт. В других вечерах она выходила за дверь и летела прочь из леса ― в город, что вырос на востоке. Там она, едва спрыгнув с метлы, сбрасывала с себя столетия, и новое, упругое и горячее тело её одевалось в платья и бусы. Ведьма улыбалась, и зубы белели ровным рядом у нее во рту.

Она шла по дороге. Ветер утихал и расступался перед ней, и люди, встречавшие её, хотели прикоснуться хотя бы к платью, заговорить с ней, пойти туда же, куда шла она. Ведьма говорила с ними, и голос её лился, ворочался и, обтекая дома, стремился туда, где гремели танцы, где люди ночами заказывали ещё по одной и спали в одежде. Ведьма смеялась, била стаканы и глядела, как тонкие осколки, отталкиваясь от пола, летят до первого препятствия. Они набирали высоту и падали, но некоторые задевали оставшихся рядом людей, и тогда было слышно сквозь гитары, барабаны и голоса, как кончик стекла упирается в чью-то кожу. Ведьма поднимала глаза и глядела в лица: тот, чья кожа ещё горела, проводил эту ночь с ней.

Жжение охватывает горло, и ведьма, кашляя, ворочается на печи. Изба чуть покачивается, и последние отблески неба пропадают из её окон. Темень сочится в дом, но ведьма никак не может открыть глаз, и кажется ей, что что-то ворочается внутри неё.

Давно уже не ест она людей. Взрослое, постаревшее и жёсткое мясо было ей не по нраву, а последняя сваренная девочка второе столетие бурлит в животе. Есть больше не хочется, и ведьма чувствует сморщенной кожей, как годы, отмеренные ей, сжимаются в кулак той девчонки. Она захватила их своими побелевшими пальцами и тянет, и ведьма давится, кашляет и катается по печи. Дом мучительно качается за ней.

Тогда ведьма вспоминает, как каталась по чужим постелям, и как по утру, лишь прокатывались первые лучи по городским дорогам, она хватала платье и выбегала прочь. Позади тихо летела над землёй метла, но ведьма не оборачивалась, и солнце упиралось в её обнаженную спину, тыкалось в первые складки под лопатками и на боках. Кожа морщилась и старела, волосы один за другим покрывались снегом седины, и каждый шаг прибавлял ведьме ещё один год. Губы её сохли и трескались, падали ресницы, слёзы, смывавшие их с щёк, блестели, и убывала яркость взгляда.

Ведьма плакала, и ей становилось тяжело идти. Нога, закостеневшая на середине жизни, переставала гнуться в поле между городом и лесом. Приволакивая ногу, ведьма шла дальше, и бока её темнели, ширились и опускались. Обвисали груди, и легкие, синеватые волны пускались по бёдрам. Ещё спящий утренний лес молча принимал её к себе, и ведьма хромала домой, выплёвывая отмершие, гнилые зубы. Слёзы её падали в землю и прожигали траву.

Девочка ворочалась в утробе её, сжимала время, и ведьма кашляла, давя руками живот. Платье её обрывалось, застрявшее в ветвях, и тихо тлело, пока ведьма сквозь бледную муть в подслеповатых глазах шла по запаху к родной избе. Наконец, она переступала порог, и кашель перекатывался в горле, вырывался и падал пузырящейся слюной на ступени. Ведьма открывала дверь, взбиралась на печь и мёртво лежала там, пока шёл день.

Но и теперь, когда темнота уже омывает ей тело, ведьма продолжает лежать. Рвётся кашель, хрипит и режет глотку, и девочка, маленькая, гадкая, бурлящая, рвётся вместе с ним. Ведьма зажимает рот и хочет сказать: «Не пущу», но только повторяет: «Кэх, эх, эх». Она корчится, сжимается пополам, и кровь падает из её рта на белое, шершавое тело печи. Ещё один сгусток, и ещё, ― кровь течёт волной, и алым покрывается сама ведьма, захлёбываясь в кашле. Дрожит изба, приседает, падает, и вздрагивает земля под ней. Бежит ночь сквозь лес, и солнце мутной рукой бросает свет ей вслед.

Ведьма лежит, обессилев, и уже не может шевелиться. Последний взрыв кашля против желания поднимает её и продолжается до тех пор, пока не рождается солнце, расталкивая лучами массивные стволы деревьев. И тогда страшным усилием выкашливает ведьма всё своё нутро, и девочка, державшая время её, разжимает кулаки. Время падает на пол, и падает изба, утыкаясь в сырую землю и уходя на четверть в неё.

Девочка встаёт. Она выходит прочь из избы, и лёгкая утренняя дымка расступается перед ней, открывая дорогу. Молча смотрит на неё лес, и идёт девочка, ещё чуть приволакивая за собой ногу, но чувствуя уже, как наливается нога новой кровью, и жизнь тихими волнами толкается в теле. Оседает дом за её спиной, и, покорно раскрываясь, принимает его к себе земля, пуская сквозь него ростки юного леса.

Идёт девочка. И сердце её, оживая, наполняет грудь.