Мело за окном. Прислонившись к кровати, в душной комнате стоял таз, и белые бока его поросли алыми крапинками. Кровь впиталась лужей в простыню, почернела и теперь капала, разрастаясь по полу пятнами.

— Голубушка Полина Ивановна! — били по щекам чьи-то руки. — Очнитесь! Кому позвонить-то?

Полина не замечала крови. Она в полудрёме открывала и закрывала глаза, и годы, настом лёгшие за спиной, стремительно таяли в памяти. Ей казалось, что снова она маленькая, снова Поля, Полька, едет с отцом в Москву, и телега качается, ухает и снова встаёт. Ни войны не было, ни замуж не выходила, годков от рождения — всего тринадцать. Стоит рядом отец, усы крутит, говорит басом:

— Ну, знакомься, Поля, это Пётр Сергеевич, это супруга его, Марья Тимофеевна, а это дети их — Коля, старшой, и меньшой Антошка. Будешь при них нянькой. Уж взрослая сама, других теперь поучишь.

Сказал, да поехал сразу: полдня на дорогу, дай бог за полночь успеть домой воротиться. Поле вслед ему смотреть не дали, сразу давай хозяйство показывать. Надобно, чтоб чисто у детей было, чтоб утром по кружке молока они выпивали, а за молоком бежать за угол два квартала, да пораньше — к девяти утра уж молока не остаётся; чтоб дети гуляли вдоволь, да на сквозняках не сидели; одежда чтоб вся у них была без дырок, штопанная, да чистая.

— Смотри, Поля, — наказывает Марья Тимофеевна, — хорошо всё должно быть. Простыни меняй, чтоб мальчики в грязном не спали. Следи!

Мальчишки не шибко мелкие. Поля решила сначала — ладно, сами за собой последят, но тут Антошка, которому шёл уж пятый год, обмочился в кровати.

— Ты что же это, — говорит ему Поля, меняя бельё, — взрослый какой, а в простыни писаешься!

И вдруг слышит журчание, звонкий шлёп воды об обмякшую ткань. Оглянулась, а там уж Колька стоит и специально в свою кровать мочится и на Полю смотрит: что скажет?

— Да ты что делаешь? — кинулась к нему Поля. — Нельзя так делать! Ты зачем это?

— Стирай, — говорит Колька и вытирает об себя руки.

Тихо капает кровь: пла, пла. Мечется Полина по постели в потных, почерневших простынях, а кто-то всё пытается её растолкать, трясёт, по лицу бьёт, но голова Полины только из стороны в сторону безвольно мотается, а сама она будто не чувствует ничего. Чудится ей голос мужа. Ваня, верно, с работы приехал пораньше, иначе откуда он тут, — Полина его не ждала так рано, как она теперь ему объяснит, что скажет?

— Полина, зачем? Зачем ты сделала это?

Не хочу, думает Полина, ничего не хочу. Сидит перед ней Колька, и рубашки свои рвёт, знает, что Поле зашивать придётся, а пока не зашьёт, носу ей нельзя за столом показывать. Мать Колькина строга, детей своих пуще всего любит.

— Как же это ты, Поля, не уследила? Почему у мальчиков все рубашки рваные, где ж это у тебя дети ползают?

Полина слёзы по щекам мажет, а сказать ничего не смеет. Скажешь — выгонят, а куда? Дома есть нечего, отец одну за другой девок своих пытается в городе пристроить, чтоб хоть сыты были, мать вон хворает, кому тут жаловаться? Полина руки в кровь стёрла об доску стиральную, ссадины нарывают от порошка и пены, больно так, что когда иголкой при шитье промахивается, уж и не чувствует ничего. Повадились Колька с Антошкой в простыни мочиться: что ни день, то всё в рыжих пятнах. Полина сидит над этими пятнами, ревёт, не знает, что делать. Слёзы высохнут, она идёт с красным лицом и стирает.

Другой раз Колька с Антоном толкнули её, да так сильно, что Полина упала и лоб расшибла: пошла у неё кровь из головы, потекла по лицу густой слизью. Встала Полина, схватилась за стену и — к Марье Тимофеевне. Та голову ей перевязала, выслушала и говорит:

— Да ты что, Поля? Мальчики не могли тебя толкнуть. Ты сама, верно, ушиблась. Будь осторожнее, а то ежели умрёшь, что я с тобой делать буду?

— Сама ушиблась, — бормочет Полина. Пот выступает у неё на лбу, и кто-то вытирает его. — Сама ушиблась! Не трогайте меня!

— Полина, родная! — прорывается голос мужа. — Зачем убила? Зачем? Только сама не умирай!

— Ваня, — плачет Полина, — они мне волосы отрезали, волосы…

Она открывает глаза, но те словно слеплены желтой мутью, и мужа не видно за ней. Полине кажется, что она на квартире у Петра Сергеевича, где её оставил отец, и мальчики, Колька с Антошкой, смеются, давятся в кулак, пытаются удержать голос внутри, глядя, как Полина, проснувшись по утру, тупо смотрит на свою отрезанную косу. Она зажимает руками рот.

— Мама! — вырывается у неё.

Поднимает она косу, и та, безжизненная, перевязанная подаренной красной лентой, обвисает у неё на руках. Полина трясёт головой: коса длиннее руки, и Поля даже не знает, что хуже ― быть без руки или без косы.

— Волосы мне отрезали, — повторяет Полина и зовёт: — Ваня!

— Я здесь, родная, — говорит муж и гладит её по лицу. — Почему ты мне не сказала? Зачем сделала аборт?

Полина вдруг видит дочку, застывшую в дверях. Девочка смотрит в комнату, и в испуганных глазах её отражается белый таз, полный крови, — по тазу в каждом глазу. Зачем, да зачем, — закачало Полину, — зачем, зачем…

— Не хочу… — прохрипела она, теряя сознание, — не хочу рожать мальчиков.