Пол был скользким от розоватой воды, которая выплескивалась из таза с выпотрошенной курицей. В воздухе висел запах, влажный и теплый, самый узнаваемый из всех запахов в мире. Самый близкий к человеку запах, самый родной и страшный.
Раньше Лида не замечала его, а теперь ее футболка пропиталась душным ароматом мяса, и глупо было думать, что никто, кроме Лиды, его не чувствует. Парень, с которым она встречалась, говорил, что Лидины волосы пахнут шампунем, но она-то знала: он обманывает, ведь не могут же волосы пахнуть шампунем, если она только что вышла из желтого «Паруса», где три часа кряду каталась по склизкому полу, толкая перед собой тяжеленную тележку со стопками мертвых кур.
- Да неважно, Дим, чем, - она обняла его, - главное, что ты так не пахнешь. Ты пахнешь мылом.
Они стояли на остановке, и призрачные точки дождевых капель то появлялись, то исчезали с поверхности луж.
- Ну, поищи другую, - сказал он, - раз тебя так запах бесит.
- Нет, - Лида закрыла глаза; слушала, как шуршат шинами автомобили, пробирается по редеющей листве ветер.
- Тогда я не знаю… терпи, - сказал он.
Лида вспоминала, как красная женская рука выдергивает из картонного ящика охлажденную тушку курицы, и, держа за одну ногу, окунает в таз с водой.
В такие моменты курица очень походит на младенца, только что бледная и не кричит. «На мертворожденного младенца», думает Лида, стягивая рукава куртки к озябшим пальцам.
Куру встряхивают и кладут в пластиковый или пенопластовый поддон, который называется «подложка». Поддон по форме своей – миниатюрная копия человеческого гроба, и Лида смотрит, как ловкие женские руки сгибают куриные ножки и крылья, чтобы уютно поместить в пенопластовое ложе
Лида отмечает гладкую линию куриных плеч, на которых ощутимо не хватает чего-то, и мысли замерзают в ее голове.
Лиде не было жаль кур, она не успевала их пожалеть. Стоя на фасовке и укладывая обернутые прозрачной пленкой поддоны в тележку, Лида наблюдала. Она смотрела, как в другой части помещения мужчина с усами и южным загаром разделывает баранью тушу, и укладывала кур в шахматном порядке. Мужчина с усами отрезал и отпиливал от барана куски и бросал их на разделочный стол, оставляя ненужные пока части висеть на крюке. Халат мужчины был забрызган бурым, пальцы его перчаток, сколько Лида на них смотрела, всегда были ярко-красные, мокрые.
Ноги висящего на крюке барана удивительно напоминали человеческие, их изгибы наводили на мысль о нежной линии женских бедер и икр, а запах – он тоже напоминал Лиде кое-что. И она ловила горячие снизу поддоны с бедрышками и крыльями, наборы для чахобили и думала о марсианах.
Лида думала о производстве в «Парусе», желтеющем среди бескрайних пустынь Марса, об усатых марсианах с венерианским загаром, халаты которых заляпаны бурым. Марсиане были сноровистые, быстро и ловко отсекали от розоватых тел, что висели на крюках, нужные части. Особенно ясно Лида видела человеческие зады, они выглядели очень человечно, и еще резко выделялись плечи, на которых не хватало голов.
Серые руки марсианок выхватывали из картонных ящиков маленькие синеватые тельца, и, держа их за одну ногу, опускали в таз с водой, полоскали, вытаскивая – встряхивали. Ни одно из телец не закричало. Обезглавленные тушки младенцев, марсианки, засучив рукава, укладывали в подложки в форме гробиков и ставили в гостеприимно распахнутый зев фасовочной машины, которая взвешивала тушку и возвращала ее упакованной в прозрачную пленку с этикеткой, сообщающей о весе и стоимости за килограмм.
Подъехавший автобус развеял видение Марса. Дима пропустил Лиду вперед и поднялся в салон следом. Ярко-желтые поручни притянули Лидин взгляд. Такие веселые, изо дня в день, желтенькие, а их руками трогают такие разные люди.
- Ко мне сразу или куда? – Спросил Дима.
Лида закрыла глаза и прислонилась к нему. Ноги гудели после дня беготни, руки отказывались подниматься. – К тебе.
Прошло около месяца с того дня, как Лида устроилась на работу. От поднимания ящиков с крыльями-бедрами оформились бицепсы, заметно подкачались икры от пеших путешествий по залам «Парусов».
- Нравится, Дим? - Спрашивает она, и Дима откладывает джойстик, чтобы потрогать Лидины ноги.
- Не ходи на работу завтра? – Говорит он.
- Ага, а потом они будут звонить в офис и орать, - Лида кутается в плед, вяло следит за передвижениями Диминого персонажа по экрану монитора. – Лучше ты скорее разбогатей. Тогда мне хотя бы не придется бегать в этом халате. Он мясом пропах.
- Будешь без халата бегать?
- Буду ходить в красивом платье!
- Солнце, ты же знаешь, что мы никогда не разбогатеем.
Сегодня «Парус» на Пулковском шоссе кажется особенно нелепым и одиноким при том, что стоит в компании еще нескольких гипермаркетов. Впрочем, этим утром все они выглядят брошенными, будто город вымер от какой-то быстрой инфекции: машин на стоянках почти нет, обширные территории пусто сереют под низким бесцветным небом. Лида бежит через стоянку, запыхавшаяся и усталая. Пулковский – ее последний «Парус» на сегодня, и с ним хочется расправиться поскорее.
Дима этим вечером не встретит Лиду на остановке; ей придется поехать домой и слушать маму, которая расскажет ей еще раз, насколько ее теперешняя работа непрезентабельна, и предложит еще разок попытаться поступить в институт.
Лида бежит через стоянку, а мир смотрит подозрительно и зорко, очертания предметов кажутся болезненно-резкими и негде Лиде укрыться от холода, ветра и душного, неистребимого запаха мяса.
- Тощая стала совсем, - говорит Лиде парусовский повар, и она пожимает плечами. Работы мало, и Лида стоит со своей тележкой у фасовочной машины, укладывая филе, которое всегда приходится дополнительно обертывать пленкой, чтобы не текло.
- Нормальная, - говорит Лида, - хотите, чтобы я в двери не пролезала?
Повар цокает языком. – Придешь домой - курочку наверни, супца с булкой! А то ж ты не ешь, поди, ничего?
- Ем, - говорит Лида. – Что это? То есть – чье это?
Ее горло вдруг начинает жить самостоятельной жизнью, мучительно сводит скулы, и Лида сжимает пальцы на ручке тележки. Слюна быстро-быстро наполняет ротовую полость, еще немного, и Лиде придется сплевывать, чтобы не захлебнуться.
У женщины с усиками, стоящей по ту сторону фасовочной машины, пустеет ящик с курами и его сменяет поднос с говядиной; она кричит Лиде, чтобы та взяла пустую тележку. Но Лида не может отцепиться от этой – смотрит на говяжьи языки и будто впервые их видит.
- Языков не видела? – Говорит повар, и Лида мотает головой. Говорить она не может. Ну, конечно же, она много раз видела языки. И даже ела их. Но никогда Лида не видела их так, как сейчас. Соседство голых кур и освобожденных от кожи баранов раскрыло что-то, таившееся до поры в говяжьих языках, представило их в новом свете. Если раньше то, что лежало тут, раскиданное по тележкам, виделось Лиде как пища, то теперь оно воспринималось исключительно как плоть и кровь, каковыми оно и было на самом деле.
Коричневатые коровьи языки, аккуратно уложенные по четыре-пять штук в поддоны, мягко скатывались по ленте транспортера и беспорядочно валились в Лидину тележку. Она представила, как берет тепловатую полоску языка, держит двумя пальцами. На срезе видны белесые прожилки, составляющие рисунок, подобный рисунку древесного листа; корень языка виден тоже, как и место, по которому прошелся нож, отсекая его. Настоящий язык… не пища, не просто предмет – а кусок животного. Лида сглотнула снова, сжала губы, и, развернувшись, выскочила из зальчика, где помещалось производство.
Склоняясь над раковиной, она представляла себе, как берет коровий язык и прикладывает его к своим губам. Не для того, чтобы его съесть, а чтобы поговорить им. Бледно-коричневый язык заколебался бы, и все, кто сидел бы за столом, замерли. Лида не знала, о чем стала бы говорить своим друзьям и родителям на коровьем языке. Наверное, о пастбищах. О чем еще? О небе – прозрачном или грозовом, а может – о рассветном, цвета спелой сливы, каким оно бывает, когда коров только гонят на выпас. Рассказала бы, как это – когда рабское проникает в кровь. Когда мутится рассудок, и неба больше нет, ни грозового нет, ни рассветного, а есть только рабское, подспудное нечто, которое нельзя побороть и с которым нельзя смириться. Бледным, вареным языком, Лида рассказала бы собравшимся за столом, что жить было очень хорошо, даже когда было плохо. И постаралась бы описать, что чувствуешь, когда ноги разъезжаются на скользком от крови полу и к копыту липнет тонкая, холодная полоска кишки.
На следующий день Дима не встретил ее потому, что весь день провел в институте. У Лиды было три магазина, и дорога от одного до другого занимала не меньше полутора часов. У Лиды было три магазина и куча времени, чтобы все обдумать. Но думать она не могла. Халат, в котором Лида работала, прямо из сумки навязчиво пах мясом. Пальцы, кажется, вчера так и не отмылись - ручка тележки была такой жирной, и ощущение, что между пальцев будто кремом намазано - осталось, не хотело исчезать.
Съежившись, спрятав себя в угол автобуса, Лида что есть силы сжимала руки. Ей было холодно и страшно. Она почти не ела за завтраком. Дима не отвечал на звонки. От этого было холодно. А страшно было от того, что мир следил за ней совсем уже недобрыми глазами. Оранжево и ало горели фонари, остро кололи зонтики и каблуки, голоса людей скрежетали, шипели и взвизгивали на пределе переносимости. Лида жалась в угол и хотела домой, к Диме.
- Ты у нас кто, Манон? – Спрашивает чернобровый парень, запахнутый в широкий халат у плотной и веселой курницы Маши, стриженой ежиком.
- Стрелец! – Отвечает она.
- Ах ты какая!
Парень годится Маше в сыновья, может быть, во внуки.
- Тебе 27-го и 29-го нужно уделить время родственникам, а 28-го и 3-го у тебя ожидаются большие траты. Зарплату, что ли, прогулять собралась?
- Это мы с Василием мастера вызвали, чтоб холодильник посмотрел, - смеется Маша, - Васек морозильную камеру как-то проткнуть умудрился. Что там еще?
- В середине недели ты докажешь руководству, что можешь справляться с задачами, требующими большой ответственности, и тебе будет поручен большой проект!
Чернобровый откладывает газету и, подскочив к Маше, обнимает ее сзади. Лида пытается вспомнить, как зовут парня. Он вроде бы чем-то похож на Диму.
Пока Манон шутит и спрашивает мнения мясника и повара по поводу того, какое поручение ей может дать начальница, и того, что Манон ей на это ответит, Лида нюхает свои руки и разглядывает ручку тележки. Потом достает из кармана халата упаковку влажных салфеток и тщательно протирает ручку. Потом она протирает пальцы, очень тщательно.
- Он был учителем, этот чувак, - говорит Влад, брат Лиды, когда они вместе завтракают.
– У него даже диплом какой-то был. О том, что он лучший учитель в городе или стране даже.
Лида уже несколько дней живет дома, с Димой они вяло перезваниваются; он говорит, что ему нужно побыть одному, подготовиться к зачетам.
- Лид, ты слушаешь?
- Да.
- Че там как твой этот?
Лида поднимает глаза от тарелки с яичницей. – Зачеты сдает.
- Ну-ну, - брат хмыкает, - знаем мы такие зачеты.
Лида молчит, и Влад легонько пинает под столом ее ногу. – Да че ты меня слушаешь! Если тя он обидит, я ж ему на…
- Владик, - с укором говорит Татьяна Ивановна, их мама, вплывая на кухню, - все это можно сказать вполне нормальным русским языком.
Лида немного похожа лицом на эту пышную светловолосую женщину, и очень боится когда-нибудь начать походить на нее и телом.
- Если он Лидку обидит, я его сам, нахрен, обижу, - говорит Влад, - так вот, Лидок, я про маньяка рассказывал.
Мама наливает в чайник воды и ставит на плиту. Ее движения плавны и грациозны, как будто она играет в спектакле о временах Людовика 14-го. Прямо сейчас.
Влад вещает, удобно уперевшись локтями в столешницу: - Он, короче, лет сорок жил себе, никого не трогал. Нормальный мужик был. И тут он вдруг где-то натыкается на аварию. Автомобильная авария, и пионер в белой рубашке и в алом таком галстуке лежит весь в крови на земле. Представляешь?
Лида смотрит на брата. – Да. Пионер, в галстуке.
- Лидок! – Влад подается вперед, его стул скрипит, протестующее упирается в пол всеми четырьмя ножками. – Пионер! Белая выглаженная рубашка! На ней – яркие пятна крови, еще свежие, влажные! Ноги вывернуты как черте что, а на ногах – ботинки. Белые носки и черные ботинки...
- И что? – Спрашивает мама, шурша оберткой сигаретной пачки, - что такого? Мальчик ведь умер, бедный.
- А то, что это было красиво! – Влад откидывается на спинку стула, отчего тот всхлипывает. – Это было очень красиво, и тот препод от этого кончил!
Лида хмурится и проглатывает яичницу. – Урод, - бубнит она.
- Эстет! – Поправляет брат.
- Больной человек, - гладким голосом говорит мама. – Владик, ты бы тоже кончил, увидев мертвого пионера?
Влад растерянно смотрит на мать, стул может не опасаться резких движений какое-то время. – Не знаю, - говорит парень. – Наверное, нет.
Мама мягко улыбается. – Ну, вот видишь. А тот человек… его реакция была нездоровой.
- Это как аллергия, - говорит Влад. Наливает себе еще кофе и смотрит на Лиду. – У тебя же нет аллергии, Лид?
- Есть. Помнишь, меня в пятом классе анальгином перепоили? Теперь у меня есть аллергия. Мне нельзя анальгин.
Влад кивает. – Мания – это как аллергия. Говорят, что у каждого она есть, то есть аллергия, просто у кого-то она проявилась бы, если бы он потрогал какое-нибудь растеньице с берегов Амазонки. Но если он никогда не побывает в Африке, то, может, и не узнает, что у него была аллергия. Если бы тот чувак не наткнулся на мертвого пионера, то, может, и не узнал бы о себе ничего такого.
- Ну, ясно, - говорит Лида.
- Я тебе к тому, что у каждого есть что-то такое, от чего у него может снести крышу, - говорит Влад. – Вопрос только в том, встретишь ты это или нет.
Татьяна Ивановна медленными глотками пьет кофе, курит, едва касаясь губами фильтра, и смотрит на своих детей.
- Он стал убийцей, Владик? Тот мужчина.
- Ну, сначала он только заставлял своих пионеров играть с ним. Просил притворяться, будто они на допросе. Сам одевался в нацистскую форму, пионера заставлял встать на стул и душил понарошку. Веревкой – вроде как вешать собирался. А потом да, начал убивать. Много кого порешил. Он же стал маньяком, мам. Конечно, он их того… - Влад задумчиво смотрит на Лидину яичницу и говорит: - Ему нравилось, как это выглядит, вот что важно. Это казалось ему очень правильным и красивым, он что-то понял для себя. Вы, вообще, представляете хотя бы, что с ним творилось? Я – нет! Но я бы хотел знать!
- Тебе нравятся такие вещи, Владик, - говорит мама, - такое любопытство – это тоже не очень здорово.
- Ну, что ж поделать! – Говорит Влад.
- Он мог бы бороться с собой, - Лида печально смотрит на брата. – С сумасшествием ведь тоже можно бороться, главное – хотеть. Легче всего дать себе слететь с катушек!
- Лид! Ты думаешь, он не боролся? Я так подозреваю, это несколько лет длилось. Сначала он просто под… прости, мам. Короче, сначала ему воспоминаний о той аварии хватало. А потом он стал устраиваться в детские лагеря. Не сразу пионерам ноги отрубать начал.
- А ноги зачем? – Удивилась мама.
- Ну, в какой-то момент его проперло от ботинок. Я, правда, не знаю, он носок только отсекал, или по щиколотку.
- Наверное, по щиколотку. – Лида отодвигает от себя тарелку. – Что красивого, если только носок.
Ее брат кивает: – Я тоже думаю, что по щиколотку.
Лида раскладывала своих кур по тележкам, а мимо на поставленной на колеса платформе проезжал Коля. Вытянув руку, как Ленин на Московской площади, он подергивался в ритме песни, старого диско, которое крутили по радио. Коля проезжал мимо Лиды, мимо застрявших в дверях поварихи и курницы, которые толкали друг друга локтями и кричали Коле, что он горяч, и не стать ли ему «звездой».
Лида думала о том, что сказал брат. Ясно, что она, и эти женщины, и этот Коля едят мертвых животных. Лида видела самые что ни на есть трупные пятна на бедрах, грудках и крыльях кур, которых снимали со стендов и отвозили в морозильную камеру, где они стояли еще какое-то время, воняя сквозь полиэтилен. Но разве же это была мания? Никто не считал поедание мяса кур и свиней извращением, и само убийство кур и свиней тоже не считал чем-то предосудительным. Ни один повар, Лида была в этом уверена, не испытывал оргазма, разрубая кости и мышцы, сбрасывая голени и крылышки в разные лотки, стоящие под разделочным столом. Это не была мания. В этом никто не видел ничего красивого. Лида подумала, что, возможно, бывали маньяки, которые, в отличие от пионерского убийцы, не испытывали ничего похожего на катарсис или оргазм, мучая и убивая своих несчастных. Возможно, они были как ее парусовские мясники и повара. Просто не считали убийство убийством.
Коля снова ехал мимо, и не хватало ему только диско-шара, который рассыпал бы тысячи разноцветных точек света по кафельным стенам производства. Правая рука парня в такт музыке поочередно ныряла вниз и вверх наискосок, по ткани халата шли морщины, и Лиде казалось, что пуговицы вот-вот брызнут в стороны. Левую руку Коля упер в бок и покачивал бедром, улыбаясь женщинам; те смеялись и смотрели на него глазами, которые Лиде хотелось бы протереть салфеткой.
Спрыгнув с тележки, Коля подхватил высокую, головы на две выше его, повариху.
– Хочешь меня?!
Лида склонилась над оранжевой тележкой. Ну какие же это убийцы? Этот вот Коля, эта вот повариха. Они не убийцы. Они тоже куры.
- Дим, ну ты как, придешь завтра меня встречать, или мы расстаёмся?
Лида лежала на диване, свет в комнате был выключен. – Я хочу тебя увидеть, и мне плевать на твои зачеты, и плевать, если ты скажешь, что я тебя не люблю, если говорю, что мне плевать.
Голос у Лиды дрожал, лицо, которого никто сейчас не видел, горело. Лоб, щеки.
Дима дышал по ту сторону провода, было слышно, как он дышит, но молчал он очень долго. Лида ждала.
- Ну да, глупо было, прости. – Сказал, наконец, Дима ей в ухо. – Как ты там, все еще пахнешь мясом?
- Пахну. – Лида зажмурилась. Слезы ни с того ни с сего потекли на пальцы, которыми она сжимала трубку, тут же заложило нос.
Вскоре после телефонного перемирия Лида, как была в домашней одежде, заснула. Приснился Коля в желтых клёшах, повариха в балетной пачке и влажный на вид детеныш марсианина. Этот, глядясь в зеркало, прикладывал к раззявленной пасти коричневатый человеческий язык.
Едва язык коснулся безгубого рта детеныша, тесное, свернутое пространство сна разодрала пронзительная, пульсирующая песня без слов.
октябрь 2010 г. |
4 
