Возвратись, мой охотник, и возьми с собою блудницу,
И когда человек тот придет к водопою,
Пусть она снимет одежды, а он возьмет ее зрелость.
Он приблизится к ней, едва он ее увидит,
И оставит зверей, что росли средь его пустыни.
Эпос о Гильгамеше.
Лет триста назад, когда Бог еще ходил по земле, нашим городом правил благочестивый Авгарь. Царь страдал тяжким недугом и, едва весть о том, какие чудеса творит Христос в Иудее, достигла берегов Евфрата, послал к Нему письмо с мольбою об исцелении. Прибывший от Христа Фаддей, ученик Его, исцелил больного царя; с тех самых пор в Эдессе много назареян, которые даже во дни Диоклетиана, свободно исповедовали здесь свою веру...
Мои родители чтили веру предков; в ней, была воспитана и я. За свою жизнь я повидала не одного христианина и, клянусь, никогда бы не смогла почитать воскресшего Христа, как воскресающего Думузи, и пренепорочную Мириам, как Иштар с ее священным, вечнородящим лоном.
Я видела этих мужчин и женщин; духовно оскопив себя, они стали ни мужчинами и ни женщинами, а превратились в чахлые бесплотные тени. В их изможденных лицах нет ни капли жизни: они живут, чтобы умереть. Они убивают плоть свою, дарованную человеку самой природой, самим Всевышним Богом; они бегут всякого, даже самого невинного из удовольствий. Они мечтают о небесной, вечной любви, и ради этой красивой сказки позабыли любовь земную, ту, которой единственно и наделен человек. Подобно древнему Гильгамешу, они дерзают отыскать траву бессмертия, забыв, что одна любовь и делает нас бессмертными: об этом говорил даже Платон, которого они уважают. Холодно... холодно и жутко с этими людьми. Их радостные песни, словно погребальный плач; их умиление, словно отчаянье, их речи, суть речи безумцев...
Так думала я, когда была моложе. Давно, вместо цветных одежд из мягкого льна на мне жесткая козья полость. Румяна, белила, и драгоценные масти мне заменяет сухой песок сирийской пустыни; гребень – назойливые насекомые. Вместо расписных стен в доме отца – мрачные своды моей пещеры, а вместо шумных эдесских стогн – бесконечные барханы, выбеленные солнцем, словно кости мертвого льва. Вместо изысканных пряных яств, у меня черствый хлеб и сырые овощи, которые иногда оставляют христолюбивые караванщики; мои тонкие вина – теплая вода, пополам с песком.
Кроме возвещенного Царства, мне уже давно не на что надеяться. Я знаю это. Знаю, но все же до сих пор, подымая временами, очи горе, молю Его сжалиться надо мной: лишить вечного спасения, бросить на самое дно преисподней, но подарить единственный миг, которого у меня никогда не было и уже никогда не будет...
Я слыхала, будто его избрали в Эдессе архипастырем. Не только у нас, но и по ту сторону Евфрата его почитают за великого философа и проповедника. Я и сама читала его книги: молва, что идет о нем – правдива. Я уже забыла, сколько лет назад в последний раз видела его. Но тогда... О, тогда, я видела его каждый день...
Как-то раз, я, со своей рабыней, по обыкновению пришла в городские бани. Совершив омовение и умастившись благовонным маслом, я собиралась, было уже уходить, когда встретила в палестре свою подругу Сиру. Она была дочерью известного в Эдессе торговца пурпуром и, в силу природного своего любопытства, интересовалась всякими новыми учениями, в том числе, и христианством.
- Если у тебя нет срочных дел, то прошу тебя, Инанна, останься. – Сказала она мне. – Хотя бы на час. Если ты уйдешь, то многое потеряешь.
- Что я потеряю?
- Я же говорю тебе, многое. Здесь, в банях, недавно появился один молодой христианский проповедник. Слышала бы ты, как он говорит!
- Ты же знаешь, Сира, как я отношусь к этим назареянам, – сказала я. – Они мне не интересны. Я не хочу даже слышать о них.
- Поверь, я и сама не хотела, – хитро улыбнулась подруга, – пока не услышала его. Клянусь тебе, ты не разочаруешься, если останешься, а не понравится – всегда сможешь уйти.
И я осталась, а затем, в палестру вышел смуглый высокий юноша в испачканной сажей тунике, и начал говорить. Я почти не понимала, о чем он говорит: я слышала только его голос – чарующий, мягкий, вызывающий во всем теле сладкую дрожь. Я стояла у колонны в толпе таких же посетителей бань и смотрела в его глаза. Смотрела не отрываясь. Его взгляд повергал меня в священный трепет, но в нем не было неистовства разгневанного бога. Напротив, он был полон доброты и смирения, какой-то высшей непостижимой любви; вероятно, так и должен был смотреть бог. Его Бог. Глядя на этого худого высокого сирийца, я все яснее и яснее понимала, что люблю его: с этого мгновения и навсегда.
Он христианин, - думала я, - но он будет моим мужем, чего бы мне это ни стоило. Скорее всего, он беден, как все назареяне. Что ж, я брошу к его ногам все богатства моего отца. Я сильна и красива. Я сумею победить в нем его презрение к жизни. Он узнает, что такое настоящее счастье, и еще будет благодарен мне. Да. Будет благодарен...
Когда он кончил свою речь, его глаза были полны слез: его умилили и растрогали не собственные слова, но та чуждая мне истина, которая в них заключалась. Робко улыбнувшись, уже другим, как будто застенчивым взглядом окинув слушателей, он ушел, а я еще долго, словно в исступлении смотрела на то место, где он недавно стоял.
- Ну, каково твое мнение? – спросила Сира. Я не сразу расслышала ее; не сразу поняла, чего она от меня хочет; лишь, когда она в недоумении тронула меня за плечо, обернулась, и тихо промолвила:
- Ты была права, – и, не сказав Сире более ни слова, покинула бани. Уже на улице, я повелела Эдиссе, моей невольнице, немедля разузнать: кто этот юноша и где он живет; к вечеру я уже знала о нем все.
Оказалось, он недавно переехал в Эдессу из Низибии, захваченной персами. Исповедникам Заратуштры, исповедники Христа пришлись не по нраву, и он, подобно многим другим низибийским назареянам был принужден бежать. Теперь он служил истопником у содержателя бань, который, хотя и был язычником, все же позволял ему проповедовать в палестре. Жил он, нанимая комнату у лавочника Варсиса и, что удивительнее всего, его окно было как раз напротив окон моего дома. Как только я прежде его не замечала!
С этого дня каждый свой вечер я стала проводить у окна. Всякий раз я с трепетом наблюдала, как он возвращается из бань домой, как готовит свою скудную пищу, с какою истовою одержимостью молится своему Богу. В жизни своей я не испытывала столь отчаянного томления. Меня влекло к нему, но я очень долго ни на что не решалась. Так прошло две недели. На третью я написала ему письмо: впрочем, вполне целомудренное, в котором сообщала только, что, прослышав о нем, как о незаурядном проповеднике, хочу видеть его и говорить с ним наедине.
Я послала с письмом Эдиссу и наказала ей непременно дождаться ответа. Ответ был таков, какого мне и следовало ожидать:
- Если госпожа желает меня видеть, – передала мне Эдисса, – то пусть приходит в палестру городских бань: в своем доме я принять ее не могу.
Это сильно удручило меня. Я проплакала всю ночь, но наутро, собравшись с мыслями, написала новое письмо, говоря в нем, что, желая принять святое крещение, прошу, чтобы он меня огласил. И он, наконец-то ответил согласием. Он писал ко мне, что хотя в Эдессе и есть неплохое огласительное училище, он готов склониться к моей настойчивости, хотя и не в его правилах общаться с женщинами, ибо через них в мир входит соблазн. «Твое рвение похвально, сестра», – писал он. – «Для того Христос и приходил в мир, чтобы озарить Светом Божественной Истины сердце всякого заблудшего язычника. Я буду ждать тебя до первой стражи ночи».
Сердце мое возликовало. Я умастилась самыми лучшими благовониями, облачилась в самые лучшие свои одежды из тонкого виссона и направилась к тому, кто забрал мою душу, и на чьей ладони трепетало несчастное мое сердце. Я застала его за молитвой. Он не сразу обратил на меня внимание, а когда, наконец, взор его отвлекся от деревянного креста на простой, неровной, обмазанной глиной стене его бедного жилища, он повелел мне сесть в углу на шаткий трехногий табурет, и ни в коем случае не снимать покрывала с моего лица.
Весь тот час, что он учил меня истинам веры, я так и просидела, не проронив ни слова, и даже не в силах шевельнуться. Сердце мое разрывалось от горькой досады на саму себя, оттого, что все те слова, которые я изобрела для выражения своего чувства, застряли в гортани. Я любовалась им из-под покрывала и рассудок мой мутился. Я как и прежде не понимала из его речей ни слова, да и не старалась понять. Меня оглушила, обездвижила его тихая добрая кротость, его божественная красота, лишь на первый взгляд источающая спокойное смирение: я видела за этим смирением глубокую и сильную страстность, сдерживаемую, может быть лишь с великим трудом. О, как мне хотелось заградить ладонью его уста, а затем обнять его колени и плакать. Плакать всю жизнь.
Великая Иштар, – думала я. – Зачем ты так жестока со своею верной рабой? Зачем ты поселила в ее сердце это безумие? Дай же мне сил сокрушить каменное сердце этого человека, или убей меня, ибо муки мои – нестерпимы. Если ты не слышишь меня, к кому мне еще обращать свои мольбы? Серапису? Кибеле? Христу? Или всем им вместе?..
Я рассеянно внимала его речам и невидимые ему слезы катились по моим ланитам. Это была пытка. Я чувствовала себя так, будто меня сжигали заживо в чреве медного быка и вот, когда мне показалось, что я умираю, я сказала ему: «Довольно». И ушла. Ушла, решив, что больше никогда не вернусь в этот унылый дом. Ибо чего желать от мужчины, который даже не подозревает, что в мире существуют женщины и что эти женщины способны любить. Он не мужчина. Он не имеет пола. Не знаю, как к этому относится его Бог, – думала я, – мои боги, не могли бы питать к нему ничего, кроме презрения.
Но уже наутро от моей решимости не осталось и тени. Я поняла, что нуждаюсь в нем даже больше чем в воздухе, которым дышу, больше чем в пище, которая зачем-то дает мне силы жить. Всю мою жизнь я была уверена, что никогда не полюблю христианина, но богам было угодно посмеяться надо мной. За что? Разве, я не чтила их? Разве не приносила жертв на их алтарях? О, они были обязаны помогать мне, как обязаны, помогать каждому, кто их чтит, но вместо этого решили убить меня... Я не прощу! Не прощу тебе этого, Иштар! Я забуду о тебе, перестану кормить тебя жертвенным дымом и тогда ты, может быть, поймешь, как была несправедлива со мной!
Нет, – размышляла я бессонными ночами, – я непременно должна говорить с ним. Все-таки, назареяне тоже люди: и они заключают браки. Так, неужели он не сжалится надо мной, если я пообещаю ему полюбить Христа так же, как его самого?
Спустя несколько дней, я пришла к дому Варсиса и стала под его окном. Я чувствовала себя слабой и разбитой; у меня слегка кружилась голова: все эти дни я провела без сна и почти ничего не ела. Он готовил у окна пищу на медном треножнике и конечно не обратил на меня внимания.
- Господин, благослови меня, – позвала я и, не дожидаясь, пока он обернется, сбросила с головы угол гиматия. Он посмотрел на меня и тотчас потупился, продолжая, как ни в чем не бывало, что-то помешивать в котелке.
- Господь, да благословит тебя, женщина.
- А, как ты думаешь, чего не достает твоему кушанью?
- Трех больших камней и немного песку, чтобы заградить окно, в которое ты на меня смотришь.
Я вспыхнула от этих дерзких слов, но сдержалась, и продолжала так же спокойно:
- Скажи мне, а правда ли Христос учит, что каждый назареянин должен призреть убогого и накормить голодного?
- Воистину так, – был ответ.
- Тогда накорми меня. Я не ела уже три дня, а твое кушанье так приятно пахнет...
- Мое кушанье бедно, – сказал он. – А тебя, в твоем богатом доме, неужели никто не может накормить?
- Не может, – вздохнула я. – Тому есть свои причины.
Тут, он взглянул на меня, как мне показалось, с некоторою судорогой в лице и снова потупился.
- Что ж, изволь. Только обещай мне, что после этого сразу уйдешь.
- Обещаю, – солгала я. Войдя в его комнату, я получила плошку похлебки из каких-то жестких, невкусных, ничем не приправленных кореньев, кусок ячменной лепешки и киликс ключевой воды. Я не привыкла к такой пище, на вид бывшей слишком грубой и отвратительной, но затем, попробовав, с удовольствием съела все: жесткие коренья показались мне слаще самого изысканного жаркого, ведь они были приготовлены его руками.
Откушали мы в полном молчании. Взяв у меня пустые судки, он поставил их на стол, и тихо проговорил:
- Теперь, уходи. Ты обещала.
- Постой, не гони меня так скоро, – отозвалась я. – Мне нужно кое-что тебе сказать.
- Говори, – неуверенно молвил он, устремив глаза в пол.
- Я... – начала я, и тут же замолчала. Не так уж просто было высказать все то, что терзало мое бедное сердце. В молчании прошло довольно долгое время. Наконец, я собралась с духом, и продолжила. – Я пришла искать у тебя утешения в своем недуге. Ты – христианин, и не можешь не принять страждущую. Твой Бог тебе этого не простит. Я больна. Исцели меня. Поверь, не я виновата в своем недуге, а только ты, ты, который зажег в моем сердце этот огонь.
- Бесовский огонь, – молвил он бесстрастно. – Ты – язычница, женщина, но душа твоя стремится ко Христу, хотя ты об этом и не помышляешь. Бесы же, ищут отвратить тебя от этого стремления. Не верь им.
- Женщина... Меня зовут Инанна. Инанна! И я... я люблю тебя. Я вожделею тебя всем моим существом, и это желание сильнее меня. Смилуйся, или убей, ибо даже смерть из твоих рук станет для меня благодеянием.
Он вздохнул, и закрыл лицо руками.
- Женщина, чем я могу тебе помочь? Я дал обет Господу своему бежать греха. Я могу только помолиться за тебя, о твоем исцелении. Верь Христу. Он поможет.
- Не поможет мне твой Христос! Бесчувственный человек! – вскричала я как безумная. – Пойми же, что только ты и можешь мне помочь! Я... чиста! Я не была еще ни с одним мужчиной – неужели ты не хочешь стать первым? Сделай же меня своею женой! Возьми меня и облегчи мои муки! – Сказав это, я подошла к нему и, быстро, обвив его шею руками, поцеловала его в уста. Первые несколько мгновений он был податлив, верно, от изумления, но потом поспешно высвободился и отпрянул в угол комнаты.
- Не подходи ко мне, блудница! – выкрикнул он, почти задыхаясь. Его чело покрыла испарина, а щеки стали пунцовыми. Было видно, что тело его жаждет совсем не того, чего так желает душа.
- Ты не смеешь называть меня блудницей! – возмутилась я. – Я девушка из порядочной, уважаемой семьи и не потерплю оскорблений! Пожелай я этого, я могла бы пожаловаться на тебя префекту города! Жалкий человек! Я возненавидела бы тебя, когда бы так не любила! Сжалься надо мной!
Снова подойдя к нему, я пала пред ним на колени и, заплакав, принялась биться головой о камень пола.
- Встань, Инанна, – услыхала я его дрожащий голос. – Посмотри на меня...
Я обратила заплаканные глаза к его лицу. Я вся превратилась в слух и томительное ожидание.
- Если ты хочешь лечь со мной, то пойдем на то место, которое я тебе укажу. Согласна ли ты?
- Веди меня куда угодно, – ответила я. – Я, и моя жизнь в твоих руках.
- Хорошо. – Наскоро накинув свой не очень чистый, заплатанный гиматий, он вышел из дому и велел мне следовать за ним.
Мы прошли в молчании несколько кварталов. Попадавшиеся навстречу люди, христиане и язычники, спрашивали у него:
- Куда ты ведешь дочь купца Елимы, о, истопник?
- Сочетаться с нею браком, – отвечал он, серьезно.
- Господь с тобой! – удивленно восклицали они, а затем, кто-то шел своей дорогой, а кто-то поспешал за нами, любопытствуя, как этот благочестивый назареянин станет сочетаться со мной браком. Наконец, мы достигли рыночной площади: нынче был базарный день, и площадь вся была запружена народом, к которому присоединились и любопытствующие, встречавшиеся нам на пути.
Став посреди площади, он шепнул мне на ухо:
- Здесь я и лягу с тобой.
Лишь теперь я поняла, наконец, сколь коварны христиане. Ланиты мои залила краска стыда, я опять хотела заплакать, но скрепилась, и так же, шепотом, спросила его:
- Разве, не стыдно нам будет людей?
- Если нам стыдно людей, – ответил он, то кольми паче должно стыдиться, а вместе с тем, бояться Бога, знающего все тайны человеческие! Ведь он будет судить весь мир, и воздаст каждому по делам его.
Я ничего ему не ответила. Лишь продолжала пристально смотреть ему в глаза; он глядел на меня, но разве каменная твердость читалась в его очах? Нет. В них было сомнение. В них была мука. Я уже знала, что сделаю, только никак не могла решиться. Вокруг было слишком много людей, и все они чего-то ждали. Все они готовы были окатить меня ушатом презрительных насмешек, хохоча и тыча в меня пальцем. После такого позора не стоило бы и жить, но... я была готова к нему. Мне лишь не доставало решимости. Наконец, я медленно сбросила наземь гиматий; дрожащими пальцами расстегнула фибулу, скреплявшую мою столу и, когда она упала к моим ногам, стоя перед всем миром в бесстыдстве наготы, воскликнула:
- Иди ко мне и возьми меня. Я выполнила твое усло... – но не сумела закончить фразы; у меня перехватило дыхание.
- Блудница! Бесстыжая! – обрушилось на меня со всех сторон. Горожане засвистели, заулюлюкали, благочестивые матери стали прикрывать руками глаза своим чадам. – Бога не боится! Так, людей постыдилась бы!..
Лицо его сделалось белым, как полотно. Он медленно отступал от меня назад, в толпу, и глядел только под ноги.
- Распутница! Зачем искушаешь святого человека?!
- Камнями ее побить! Камнями!
- Стыдись, потаскуха, твой отец Елима был уважаемый человек!
- Держите ее, люди! Братья! Держите срамницу!
Я с трудом сознавала, что было дальше. Помню, только, что бежала по стогнам как была, нагая, а меня догоняли. Вслед мне летели проклятия и камни. Это было, кажется, самое жуткое и безобразное, что довелось мне вынести в жизни. Хвала богам: я была тогда почти в беспамятстве и кроме ужаса и боли не могла чувствовать ничего. Наконец, не помню, как, и не помню, где, силы и рассудок совсем оставили меня...
В чувство меня привел только ночной холод. Было уже около второй стражи. Я лежала у глинобитной стены, на какой-то пустынной и темной улице: по-прежнему нагая, избитая, истекающая кровью, но живая, хотя... лучше бы мне было тогда умереть.
Может быть, меня убьют разбойники? – с надеждой думала я. – Мне было хорошо известно, как опасаются разбойников эдесские обыватели. Едва смеркнется, они запирают двери своих домов на сто засовов, и не откроют даже родственнику, проси он их об этом хоть именем Христа, хоть именем Нергала. Стучаться в дома, прося приюта и одежды – было бы бессмысленно: если ты добрый человек, то сиди ночью дома, а не рыскай по стогнам, словно разбойник.
Вокруг не было ни души. С трудом, поднявшись на ноги, я заметила возле дома, где только что лежала, пальму, с которой нападало много листьев. Подобрав несколько штук, я сделала себе из них нечто вроде одежды, а затем, постучалась в дом. Я была уверена, что мне даже не ответят, но, спустя всего мгновение, из-за двери послышался мужской голос:
- Кто ты? Чего тебе надо, добрый человек?
- Пусти, ради Христа, – обрадовалась я. – Я... меня ограбили. Все забрали, даже одежду. Уповаю на твое милосердие, добрый хозяин.
- Я, хотя и не христианин, но не привык отказывать человеку в беде. Входи, дева, – ответил хозяин, отодвигая засов.
Золотарь Памфил, приютивший меня в эту ночь, был замечательным человеком. Ему я обязана жизнью...
***
Я больше не вернулась в дом отца. Не знаю, даже, жив ли он: удалось ли ему перенести мой позор, или нет; стонет ли его душа во мраке Нергала, или до сих пор радуется свету Шамаша, но благослови же его Господь и в той, и в этой жизни. На следующий день, попрощавшись с Памфилом и поблагодарив его за гостеприимство, я направилась в огласительное училище и жила при нем до тех пор, пока Господь не сподобил меня Своего святого крещения. После сего я удалилась в Сирийскую пустыню и сделалась отшельницей, пребывая в этом качестве до сих пор. Я великая грешница. Кроме возвещенного Царства, надеяться мне уже не на что. Я знаю это. Знаю, но временами, подымая очи горе, все еще молю Его сжалиться надо мной: лишить вечного спасения, бросить на самое дно преисподней, но подарить единственный миг, которого не было у меня, и уже никогда не будет... Никогда...
28 янв. – 29 февр. 2008.
|
0 
