4. ДВА КНЯЗЯ.
Рассветник начал рассказывать:
- Началось все лет двадцать назад, еще в начале княжения Светлого. Тогда про Ясноока впервые стало слышно, и появился он сначала в Каяло-Брежицке, а уже потом перебрался в Стреженск, и год-два сидел там тише воды ниже травы. Старики, которые тогда его знали, говорят, что в ту пору он был чистой воды акиринаец. Но глазом моргнуть не успели, как стал самым коренным ратаем, и даже говор у него стал настоящий малочарокский, так что тамошние его чуть не издали за земляка признавать начали.
- Так он откуда на самом деле взялся? – спросил Пила.
- Никто не знает толком. Скорее всего, из акиринайского земли, что в царстве хвалынского калифа, там в это время была большая междоусобица, и много акиринайцев оттуда спасались, кто в Стреженск-Приморский, кто в Каяло-Брежицк. Этот вот до самого Стреженска добрался. Поселился он там у книжников, стал книги переписывать и переводить с акиринайского и хвалынского. Там он и стал впервые известен своей ученостью, там и с Вороном познакомился. Про Ворона-то слыхал?
- Нет. – признался Пила – А он кто?
- Ворон – колдун. Тогда в Ратайской Земле было два больших колдуна – наш Старший и Ворон. Когда-то они братьями друг друга называли, но Ворон золотом и честью прельстился больше чем мудростью, и подался в Стреженск – колдовать для князей и больших бояр. Мудрости через это он лишился, а золота и чести не много нажил. Старший ему только головой вслед покачал, и остался на Белой Горе жить. Так вот, Ясноок к нему в ученики напросился, с книжного двора ушел, стал Ворона отцом назвать, а уж Ворон на него нарадоваться не мог, такой способный да усердный ученик нашелся, глаз с учителя не сводил, каждое слово его ловил и глотал поскорее. Готов был дорогу перед Вороном мести бородой, сапоги целовать.
- Он так не делал, конечно. – сказал Коршун – Только притворялся, что готов был.
- Так вот. – продолжал Рассветник - В ворожбе он самого Ворона превзошел, но ничего без его совета делать словно не смел – все сначала спрашивал, а за каждый совет благодарил чуть ли не слезно. Ворон на это попадался быстрее, чем щука на мальков, и все секреты ему рад был раскрыть – даже то, что ему Старший в годы братства доверял строго-настрого в тайне держать до самого крайнего случая.
- Ворона какая-то, а не Ворон! – злобно пошутил Пила.
- Зря ты так, паря! – сказал Коршун – Ворон хитер как двадцать леших, и знает много. Чтобы его перехитрить надо быть таким Яснооком, только ему и удалось! И колдуном он оказался таким, что Ворону до него – куда там!
- Как это, оказался? Он, что, не у Ворона выучился, что ли?
Коршун усмехнулся.
- Что ты! И все его тихое житие его, и даже имя – Ясноок - один обман! Ведь, змей, имечко-то какое придумал себе – ни княжеское, ни воинское, ни мужицкое, ни хрен пойми какое, только ни колдовское – это уж точно! Не зовут так черных ведьмаков, а он ведьмаком был самым настоящим, и таким черным, что чернее некуда, это точно!
Рассветник продолжал рассказ:
- Скоро его уже весь Стреженск знал. Для многих больших людей он колдовал, и везде вполголоса говорили, что за помощью к нему лучше идти, чем к Ворону – вернее.
- Он людям, значит, помогал? – спросил Пила – Что-то в первый раз про него такое слышу.
- Помогал в те времена. Привораживал, торговлю подправлял, боли снимал, от железа заговаривал, и на железо…– ответил Рассветник – Не всем, конечно, а кому хотел, перед другими только глаза закатывал и рек, что мол не для наживы и мирской суеты, а ради любви к мудрости на путь тайного знания вступил. Скоро про него и другое стали говорить: что тем, кто с Яснооком заведет дружбу, тому во всем будет удача, а кто с ним не-по хорошему пересечется – наоборот, будет кругом одна беда. Только Ясноок так умудрялся устроить, что до Ворона эти слухи не доходили. Вся Ратайская Земля об Яснооке уже говорила, а Ворон только свое имя слышал. Но слухи эти дошли и до Пятиградья, до самой Белой Горы.
Тогда Старший сам решил сходить в Стреженск. В Стреженске он пришел К Ворону и уговорил его познакомить с Яснооком. Ворон хоть и успел загордиться перед Старшим, и думал, будто очень ему учитель завидует, но не отказал, может даже потому, что хотел лучшим учеником похвастаться. Ведь Старшему такого век не воспитать – он думал.
Поговорил Старший с Яснооком наедине, а потом, выйдя от него, сказал Ворону: «Брат Ворон, не так прост твой любимец, как ты думаешь, а какой он – не знаю. Спрашиваю его, и слышу в ответ пустой звук. Смотрю на него, и не вижу человека, вижу одну маску, а за ней – тьма непроглядная. Лицо свое он хорошо скрывает. Боюсь как бы ты, брат, змею на груди не пригрел. От этого большая беда выйти может. Приглядись к нему» - Так мне пересказывал Молний – первый среди наших братьев, который при этом был. Ворон, он рассказывал дальше, от таких слов сильно удивился, но расспрашивать Светлого больше не стал, только поспешил его спровадить.
Какой по отъезду Старшего разговор у них с Яснооком был, нам неизвестно, только на другой день Ясноок сам, без приглашения, пошел к великому князю, и скоро со двора Ворона на княжеский переехал.
- А Ворону сказал: «спасибо этому дому, пойду к другому» - добавил Коршун
- Так и сказал? – удивился Пила.
- Да нет, шучу. Хотя волк его знает. Наверное, мог бы и так сказать.
- Вот с тех-то пор он и открыл свое истинное лицо. Вернее лицо свое он спрятал, но все его черное гнилое нутро обнаружилось как нельзя нагляднее. Очень быстро стал он у Светлого первым советником, помощником во всех делах, только не на добрые дела стал Ясноок князя настраивать, и не доброе советовать. И дела в Стреженске от этого пошли день ото дня все хуже. – рассказывал Рассветник.
Не успел еще Старший до Белой Горы доехать, как его дружинники догнали, и передали указ княжеский указ - из ратайской земли уходить куда глаза глядят. Иначе – князь писал – и он, Старший, и все, кто за него вступятся, вызовут гнев великого князя. И Старший послушался. Хотя знал бы, чем все обернется, то и гнев бы на себя принял, наверное. Из всех тогдашних учеников с ним один только Молний и остался. Так вдвоем они и ушли. Остальные кто куда разбежались и опустела Белая Гора.
На дворе у князя для Ясноока отрыли пещеру и в ней он жил, наружу не выходя никогда. Тогда его и прозвали впервые Затворником, тогда и пятеро злыдней впервые появились. К нему в нору один Светлый спускался, кроме него никто, ни бояре, ни ближние дружинники князя. Даже со своими подручными Ясноок лично видеться перестал, кроме этих пятерых. Они стали ему вместо глаз, ушей, вместо языка и вместо рук. Все свои темные дела он стал только через них делать.
- Эти-то откуда взялись? – спросил Пила.
- Тоже никто наверняка не знает. – отвечал Рассветник – То ли своих прислужников он превратил в бесов и дал им колдовскую силу, то ли своим колдовством вызвал духов и заставил в человеческом обличии себе служить. Стали они, как пять пальцев у его руки, и этой рукой он в самый дальний край ратайской земли мог дотянуться. И страх перед ним еще больше стал.
Князь все больше и больше власти с ним стал забирать. С дружиной и пировать, и советоваться перестал. Старых советников от дел совсем отстранил, приблизил тех, кто был у Затворника на примете. Вернее, Затворник их к князю приблизил. Все дела Светлый стал решать не спросив совета ни бояр, ни стреженцев на сбор больше не созывал. Если с кем и совещался, так только с Затворником в его пещере. А для остальных одно у него стало - приказывать.
Тут один из дружков Ясноока как раз отличился, Кремень, сущая псина боярского роду. До того он с посольством ездил в великий Злат-город, ко двору хвалынского калифа, а как приехал, стал со злыднями хлеб-соль водить. Через это и в дружину попал. А как попал в дружину, стал князю напевать, как калиф у себя в Злат-Городе живет. Правит он, мол, никого не спрашивая – ни народа, ни вельмож, а всех зовет своими рабами, хоть бы и первых советников. И живет он не так, как стреженские князья – на золотой тарелке по две раза не ест, золотой рубашки дважды не одевает. Наложниц одних у него мол, целые тысячи, двор для них - с пол-стреженка. А еще что любого, кого калиф не повелит, хоть обезглавят на месте, хоть наместником сделают – по одному его слову. А страна хвалынская - добавлял Кремень – не больше и не богаче ратайской будет, и почему князь стреженский, имея такую силу, беднее калифа живет – непонятно.
Князь его слушал, да думал про себя. и с колдуном советовался. Видимо зависть в нем не на шутку, разжег этот потаскухин сын своими баснями. А Ясноок, конечно, только рад был, да еще больше Светлого подначивал.
Тогда, никого из бояр и дружины не спрося, велел Светлый торговый сбор в пользу великого князя увеличить вдвое. Дружинники на то только темечко почесали, но слова не сказали против. А стреженские торговые люди отправили было к нему своих выборных, с просьбой пошлины не повышать. Но князь их не принял. Вместо него говорил с купцами один из злыдней, сказал что светлый князь слишком занят, велел только объявить, что своего прежнего решения не изменяет. Купцы ушли ни с чем. И против тогда не сказали, только зубы стиснули.
Первый, кто тогда против сказал, был средний сын Светлого. Он хоть и зовется Смирнонравом, только нрав у него не очень-то смирный оказался. Сказал он отцу, что не дело великому князю идти против обычая и данников своих притеснять, верных своих слуг совета не спрашивать по одному только слову отщепенца приблудного, неизвестно откуда взявшегося, всем чужого и никому не милого. Так было, Коршун?
- Так, хотя и не дословно. – подтвердил Коршун. – Не такими еще словами Смирнонрав перед Светлым про Ясноока выражался. И слыхать далеко было. Я в другом конце двора стоял, а все слышал.
- Князь-то что ответил? – спросил Пила. – Рассердился?
- Рассердился, хотя и виду не подал. – сказал Коршун – И сыну своему буйнонравому отвечал спокойно. Так что мне было не слыхать. И сын от него ушел хмурым.
- Что он ответил-то?
- Это от слова до слова мы не знаем. – ответил Рассветник – А пересказывал сам княжич так. Светлый сказал: «Раз ты, Смирнонрав, так хорошо в княжьих делах понимаешь, надо твое понимание в дело определить. Так что собирайся. Поедешь завтра же моим наместником в Тмутаракань»
- В Тмутаракань? – спросил Пила – Так правда такая страна есть? Я думал это так, сказка. Все равно, что тридесятое царство.
- Не сказка это. – сказал Рассветник – А вот что за тридесять земель, точно. Это место такое далекое и глухое, что и воеводы туда ородясь не назначали. Только от пятиградского наместника дьяк раз в год приезжал за податью: Весной выезжал туда, к осени оборачивался! Там живут-то ратаев: лесорубов горстка да охотников чуток вокруг ходит, а все больше – тмутараканцев, диких лесовиков. Великокняжеского сына в такое захолустье наместником отправить - все равно, что боярина послать свиней пасти.
- И никто за княжича не вступился? – спросил Пила.
- Многие вступились. И за него, и за прочее. – сказал Рассветник. – В тот же день пришел просить за него Барс, тот самый, что теперь в Горах главным воеводой. Князь его выслушал, но Смирнонрава не простил, и самому Барсу велел на глаза не показываться, а ехать с княжеского двора куда глаза глядят.
- В то время князь еще был добрым. - заметил Вепрь.
- Да, тогда еще был. – подтвердил Рассветник – Потом уже не был. За Барсом следом пришли к нему уже сговорившись, шестеро больших стреженских бояр. Хотели они князя просить, вернуть Смирнонрава и Барса обратно, да созвать на общий совет всю дружину и городских бояр, чего уже год как не было.
Но об их уговоре видно, знал Затворник. В воротах княжеских их встретили злыдни и те дружинники, что к ним с Яснооком притерлись. Сказали, что до князя приказано никого не допускать, и чтобы шли восвояси. Те не испугались, сказали, что никуда не уйдут, пока не поговорят с великим князем, а надо будет – и прорубятся к нему. Злыдни точно, что готовились к их приходу – собрали быстро с три десятка своих припеков, окружили просителей и велели сдаваться. Те в ответ только к бою приготовились.
Тогда все же вышел к ним Светлый. Слушать никого не стал. Сказал, что хотя и не преступление – с прошением к князю приходить, но таких граждан больше ему в Стреженске не нужно. Велел им немедленно убираться вон из города, а поместья забрал в свою казну.
Дальше-хуже. Месяца не прошло. Велел Светлый уже не только пошлину с купцов, но и со всех прочих брать дань брать наполовину больше прежнего. В тот же день произошло в Стреженске смятение: народ на сход собираться стал. Кто-то в вечевой колокол ударил.
Но злыдни тут как тут были. Площадь сборную оцепили дружиной вмиг, никого не пропускали. По улицам пошли разгонять тех, кто вокруг собирался. Сопротивлялся им мало кто – больно уж быстро да слаженно все провернули. Да и боялись их люди жутко – при одном появлении разбегались. Зачинщиков хватали. Схватили и тех, что в колокол звонить пытались. И по городу ловили много дней. Ворота не открывали, никого в Стреженск не впускали и не выпускали. Стражу на стенах умножили. На всех площадях и перекрестках расставили воинов, из злыдней двое-трое непрерывно город объезжали. Торг пустовал. Так с неделю продолжалось, и за это время вечевой колокол успели снять, и вышку из-под него разобрать. После колокол перелили.
- Так было дело в Среженске, на этом оно и кончилось... – сказал Вепрь.
Рассветник, вздохнув, продолжил свою печальную повесть.
- После на Светлого поднялся уже его брат, Храбр. Он тогда был князем и наместником в Каяло-Брежицке, втором после Стреженска городе нашей земли. (Иначе еще он называется Струг-Миротворов, а удел его – Миротворовым, Каяло-Брежицким или Степным) Много чего Храбр про дела своего брата слышал. Принимал у себя людей, которых тот изгонял, и кто сами уезжали из столицы. Все знал он и про беззакония, что Светлый творил, и про советника его любимого, и на обоих был очень зол. А когда дошли до него вести про вече неудавшееся, тут и вовсе он вскипел. Велел во всех своих городах собирать немедленно ополчение. В соседние земли всадников разослал, писал, что не природный светлый князь правит ратайской землей, а темный князь-пещерник подземный, бродяга без роду и племени, и всей стране оттого великие разорение и позор. И что немедленно эту заразу надо выкорчевать, пока слишком глубоко она свои корни не пустила, пока поздно не стало. Многие города на зов его откликнулись. В Честове, столице большой области, народ на вече решил всей землей его поддержать, и созвали ополчение против Светлого. И пятиградцы тоже. Стала собираться под Каяло-Брежицком немалая сила.
Светлый, конечно, тогда встревожился не на шутку. Стол великокняжеский под ним шатнулся. Тем более, что Храбр был старше, и по обычаю должен был в Стреженске сидеть (почему не так стало – то уже другая песня) Конечно, и Затворник не замедлил князю об этом напеть – что не правды Храбр ищет, а идет себе княжение добывать, о котором давно мечтает (да так оно, наверное, тоже отчасти было правда) Стал Светлый свои полки собирать.
Только Затворник и тут с советом не промешкал. Полки сказал собирать, а тем временем всех, что были под рукой в Стреженске, сажать на коней и тайно вести на Храбра. Собралось так до тысячи, и встали над нами сразу три злыдня. Так и пошли. Это был первый поход затворника.
- Почему затворника? – переспросил Пила. - Он что, вылез-таки из своего подвала?
- Нет, паря. – возразил Коршун – Сам он берлогу свою на белый свет уже тогда ни за что бы не променял. Но злыдни, что стреженцев вели, не свою волю выполняли, и не своей головой думали.
- И не их силой был сокрушен князь Храбр. Не по их силе это было. – сказал Рассветник – Шли стреженцы ночами, в непроглядной тьме. Ни одна живая душа их не видела и не слышала. Да если бы и узнал кто – не успел бы Храбра предупредить. Так они быстро мчались. Ночами реки вброд переходили, через дремучие леса пробирались во мгле, и ни на обхват ни разу с дороги не сбились. Сказывали люди, что были в том походе: никто, пока ночь шли, и слова не молвил. Злыдень только рукой поманит на закате, все и поскачут за ним вслед, и во тьме кромешной, носа собственного не видя, скачут, пока утром туман не рассеется. Никто, однако ж, не потерялся и не отстал. Под силу ли такое злыдням? Нет!
Так и подошли они, опять же ночью, к лагерю Храбра,никем не замеченные. А в миротворовском войске как раз в ту ночь всю стражу как одного сон свалил. Напали стреженцы на спящий стан – кого спящими прикончили, кого после - сонных, перепуганных, мечущихся, как баранов добивали. Погиб и Храбр, и дружина его, и много, много еще воинов. А дальше, как уже в нашем сказе повелось, только хуже было.
Вслед за этой ночной дружиной пришли в Степной Удел многочисленные полки из Стреженских пригородов – мятежную страну карать за измену великому князю. Каяло-Брежицк разграбили и посады выжгли. Города и села огню и мечу предавали безжалостно – никогда еще в нашей земле такого ожесточения друг на друга не было. Видно, умел затворник вселять в своих воинов не только смелость и силу, но и страшную лютость. Злыдни его всюду поспевали и во всем показывали пример.
Честовцы, видя это, решили на сходе, что не перебить плетью обуха, и перед Светлым повиниться надо. Вышли к его полкам с дарами и поклонами. А злыдень, что стреженцев к Честову привел, словно уже знал все наперед. Сказал им:
«Великий князь ваше раскаяние принимает, город и всю честовскую землю пощадит! Но зачинщиков и сговорщиков их - головой выдать, имущество злоумышленников в казну пойдет» - назвал тотчас и имена, человек двадцать – «Дань князю за вину уплатите вдвое против обычного. Войску в издержки за поход уплатите 200 000 денег. А с самого города, чтобы впредь неповадно было, с каждых пяти дворов по человеку отдадите князю в рабство.»
Честовские выборные глаза долу опустили, но посоветовались, и все как было велено, сделали. Деньги и дань землей собрали. Выдали провинившихся бояр и посадских, которых тут же растерзали. Полтораста человек из самого города в рабство ушли по жребию.
В рабство угнали людей без числа из Степного удела – только в Дикое Поле в Степном Остроге продали до десяти тысяч, а ведь не один Острог с Полем торговал ратайскими невольниками. В Приморский удел и оттуда за море уводили целыми тысячами. В Стреженске на рынке за работника давали пять денег, за наложницу – десять. А детей, и в возрасте женщин давали в довесок даром!
Князь и раньше Яснооку во всем верил, а после этого еще больше верить стал, и уже ни у кого язык не поворачивался перед Светлым как-то колдуна обличать. У кого поворачивался, тому себе дороже выходило – много в княжеских темницах засохло людей, и бояр, и дружинников. С мужиками тем более не нянчились.
- Сначала в мешок, потом в прорубь, и больше говорить не надо. – вставил Вепрь
- А тут, как в подмогу колдуну, другое дело случилось, лет десять назад.
Тогда в Диком Поле, на Чароке и Беркише, где теперь ыкуны кочуют, жили другие табунщики, тунганцы. Про разорение Миротворова Удела они знали. Вот и решили туда пожаловать – голыми руками думали взять весь разгромленный край. Собралось их тьма-тьмущая и подошли к городу Порог-Полуденный, что на границе каяло-брежицкой земли с Диким Полем. Но тут история ночного похода повторилась один-в-один. Злыдень привел к Порогу Стреженский полк, и вместе с тамошней дружиной ударил на тунганцев. Били их и топили в Чароке столько, что вода уносить не успевала. Одних каганов убили пятнадцать штук. Пленников в Стреженске уже и не покупали, а в дальних городах, вроде вашей Дубравы, больше пяти денег не давали ни за кого. Скота взяли, как грязи. Тунганцы, кто остался, после этого рассеялись по всей степи, в страхе и в разброде. Поэтому когда из-за Беркиша пришли ыкуны, то тунганцы с их сильной ордой и не думали тягаться, а ушли, кто в наши южные уделы на службу, кто за Хребет, к королям, Конечно, это все Яснооку в честь пошло!
Только даже такая геройская победа многих не радовала. Так думали про себя: С тунганцами как-нибудь справились бы и без колдуна, а вот от него самого - еще больше зла народу, чем от любых кочевников. И как с ним справиться?
- Да тем более, они бы и вовсе, может, не напали, если бы колдун сам наши земли не разорял. – сказал Пила.
- Это так, горожанин. – согласился Вепрь.
- Да, точно. – подтвердил Рассветник – А что хуже прежнего после этого стало, уже и говорить не надо. Ясноок перед великим князем теперь не только мудрецом и героем, а прям отцом родным сделался! Злыдни со своими ватагами (а у наимудрейшего много верных слуг развелось) ездили по стране и брали дани столько, сколько хотели. Девушек с собой увозили, а наигравшись, отправляли пешком обратно. Во дворы к боярам, к купцам входили как под свою крышу, пировали там неделями с хозяйского стола, пока дочиста не объедали и уезжали как из хлева! А тут надумал Ясноок новую думу: стал своим подручным писать такие грамоты, чтобы везде во всем слушались их, как имени великого князя, и таких развелось уже – тьма, в любом городе мало-мальском такие засели и набирали себе дворню, а им земные поклоны били, и бояре пикнуть не смели перед ними. Надо ли тут говорить, как простым ратаям приходилось!
- Не надо! – ответил Пила. – Про то я сам рассказать могу! Меня в ту пору вот этим поясом дважды можно было подпоясать! Мать нашу в те годы прибрало, сестру прибрало. Народ из городища как ветром сдувало. Опилки жрали из ямы, лебеду жрали! Вспомнишь так живот сводит!
- И так было не только в твоем городе. Так было во всех городах. Во всех местах было тошно. – сказал Вепрь.
- И всюду их терпели? – спросил Пила.
- Много, где и не терпели. – сказал Рассветник – И в первую очередь – в Пятиградье. У тамошних из голов прежнюю вольность так и не смогли выбить потворники колдуна. Там и началось вскоре смятение. Перебили всех слуг Ясноока, княжеского воеводу не тронули, а отправили в Стреженск с посланием Светлому, где писали обо всех несправедливостях и смертных обидах, напоминали о старых договорах Пятиградья с великими князьями, которых никто еще не расторгал, по которым служили и платили князю дань уннаяка за многие вольности. Все напрасно. Снова пошли в Пятиградье стреженские полки. Сполна весь этот край познал гнев Ясноока, а пять городов колдун, будто в насмешку, отдал своим пятерым злыдням во владение.
Тут, правда, впервые задумался великий князь: затворник, не спросив его, города ратайской земли своим людям раздает, точно князьям! Шутка ли! Может быть, тем впервые и копнул колдун себе яму. Тогда Светлый смолчал, но вскоре разлад, хоть и малый пока, между ними пошел.
А вскоре еще и княжич Смирнонрав вспомнился. Дошло до князя, что его сын строптивый у себя принял учителя, Старшего. Тот объявился в Тмутараканье, туда и прочие люди стали потягиваться, благо там не было яснооковской братии – очень неприветливо их Смирнонрав встречал, так что спешили оглобли назад повернуть, чтобы на плечах голову унести. Очень его за это Тмутараканьцы стали почитать. Великий князь велел сыну никого из других уделов больше не принимать, а Старшего немедленно выдать на княжеский суд за непослушание – ему ведь запрещено было в ратайской земле появляться.
- И что княжич, послушался? – спросил Пила.
- Как же! Такой «смирнонрав» послушается! – засмеялся Коршун. – Он в ответ отцу написал, чтобы князь прежде выдал ему головой Ясноока. А тогда мол, писал он, видно будет. Скорее всего и сам Светлый не станет кого-то карать, только спасибо сыну скажет!
Продолжил снова Рассветник:
- Разгневался Светлый ужасно. Вот-вот готова была война между Тмутараканью и Стреженском разразиться. Война, в которой итог был бы заранее известен. Только Ясноок снова против ветра обмочился (а может уже тогда Старшего остерегаться стал). Сказал он великому князю, чтобы тот из своей казны на коней усадил и вооружил пятьсот его, яснооковых воинов (которых он, мол, уж сам наберет) Такая дружина и пойдет карать Тмутаракань, а больше никого не надобно.
Князь на то ответил уже сквозь зубы, что сына своего родного, пусть непокорного, головой никому не выдаст. И чтобы колдун впредь в дела княжеского рода не вступал. Ясноок уже сам на то промолчал, делай де как знаешь. А князь ушел из его пещеры угрюмый, и крепко задумался.
Тут и пришли на его двор, прямо в терем, посреди ночи Старший и Молний. Ни стража их не видела, ни даже ищейки колдуна, что туда-сюда повсюду шныряли, ничего не пронюхали. Но про это тебе Коршун лучше всех расскажет, ведь он сам там был, все сам видел и слышал.
- Дело так было: - Начал Коршун – я тогда как раз в дружине великого князя был, и в ту самую ночь стоял у него в дверях, перед покоями. Трое нас стояло. Вдруг, на утренней заре, когда затворник из сил выходить стал, гляжу: идут к нам Старший с Молнием, тогда-то я еще не знал их ни в лицо, ни по именам не слышал.
Подошел он ко мне и говорит, спокойно так: «Пойди, добрый человек, скажи обо мне князю»
Я удивился, спросил кто он такой, и как мимо прочей стражи по дворцу прошел. А Старший отвечает:
«Ты на меня не сердись, а поди и скажи князю, что пришел к нему Старший, которого светлый князь с Белой Горы изгнал, просит его выслушать.»
Я так и сделал. Пошел, разбудил князя. Светлый тоже изумился сначала, спросил, в уме ли я. Я все отвечаю, так мол и так: пришел какой-то, Старшим называется. Великий князь успокоился и велел его привести, да самому со стражей вернуться. Не испугался он ничуть – виды видал старик, только булаву великокняжескую велел со стены снять, да подать ему, на всякий случай. Сходил я за учителем. Так мы и стали его слушать впятером – князь, нас-дружинников трое и Молний. И говорил Старший вот, что:
Перво-наперво извинился, что как вор, тайно явился. Если бы, говорит, вышел из Тмутаракани открыто, то не прошел бы и трех дней без боя, и с князем бы не увиделся. А говорить с князем было позарез надо. После говорил, что милости пришел просить не для себя, и не для Смирнонрава, а для всей ратайской земли.
Потом так спросил:
«Слышишь ли ты, светлый князь, стон земли? – И сам ответил – Нет, Не слышишь! Уста народа запечатаны страхом перед лютостью затворника, и не смеют говорить открыто, но стонут люди, глухо стонут и шепчут! А шепчут, что два князя стало в Ратайской Земле, один светлый князь, другой черный князь-пещерник! И как берегли испокон веку светлые князья закон и правду, так темный князь попрал их! Нет больше в стране ни закона, ни правды, ни обычая – осталась одна злая воля черного колдуна! Ни чести, ни справедливости больше нет! Остался один страх, черной хмарой висит он над землей и все душит! Всякий голос заглушает, все честное и доброе тонет в нем, как в омуте! И твоей чести, государь, великий ущерб в том, что из твоего двора ползет он, страх, по земле, как гнилой туман ползет из болота! Слово мое верно, великий князь.»
Князь, слушая его хмурился, кулаком голову подпирал, да в пол глядел. «Вправду верно ли твое слово?» - спросил потом.
«А ты спроси о том не у меня, а у тех старших дружинников, что честно служили тебе до колдуна, у тех-то и тех!» - сказал Старший, и промолчал князь, ведь многих первейших витязей своих он давно кого изгнал, кого казнил. «Спроси о том тогда у больших бояр стреженских, что служили твоему роду!» И снова промолчал князь, вспоминая, что честнейшие боярские семейства истребил и рассеял колдун его руками. «Может быть, в вечевой колокол ударишь тогда, и у народа стреженского спросишь, как спрашивали у народа отец твой и дед, верно ли мое слово!»
«Верно ты про это сказал. – ответил, подумав, князь – Но и Ясноок преданно служил мне. Он стол мой уберег от посягательства»
«Чтобы самому через тебя Ратайской Землей владеть!» - ответил Старший
«Он от Дикого Поля защитил страну» - сказал князь, а учитель ему в ответ:
«Да, защитил! Чтобы самому ее терзать!»
Снова молчал князь. Молчали и мы.
«Вот что. – сказал подумав, Светлый – Идите-ка и разбудите тех-то и тех-то, - назвал с десяток из старшей дружины, которых все еще преданными считал – Будем совет держать»
Позвали к нему всех, что князь велел. Передал он им слова Старшего, и спросил: так ли? Все пока он говорил, в пол глазами уставились, а когда спросил, то ответили: Все так в точности.
«Почему раньше о том молчали, раз видели все?» - спросил Светлый.
Бояре ответили: «На все твоя княжеская воля, а мы не хотели участи Барса и прочих, чья участь еще хуже»
«Ну вот что тогда! – начал князь повелевать – Поднимайте потихоньку всю дружину, да сразу хватайте без лишнего шуму в ней тех, кто успел с пещерником снюхаться. Другие пусть всю сторону колдуна оцепляют, и моего приказа ждут! Все поняли! Исполняйте!»
Честью клянусь, никогда еще никто из нас с такой охотой княжьи повеления не выполнял. Все сделали как он сказал, вмиг всех подняли, скрутили человек полста без единого писку. Сторону княжеского двора, которую колдун с его шайкой занимал, окружили со всех сторон. Тут князь дальше велит: Восьмерым отрокам скакать по Стреженску во все концы. Свистеть, в рога трубить – поднимать народ на вече. Пусть сами служителей колдуна в городе судят и расправу вершат. И тут же говорит: За мной! – и пошли мы на черную половину.
Убивали мы их мало: больше просто разоружали и объявляли княжескую волю, потом связывали и под стражей оставляли. Кто из них очнуться успевал, те и дралися некоторые. То тут то там стычки начались, но мы всюду одолевали – нас и больше было, и дрались те порознь. Не привыкли, что на них самих, как они на прочих, снег на голову! Да и злость великая на них была у всех.
Сам же князь вместе со Старшим, с Львом, его сыном – нынешним великим князем, и нас с дюжину пошли к самой пещере. У входа злыдень стоял с тремя дружинниками, готовые к бою. Князь велел им свои именем оружие сложить, они же не двигались, и слушали, что на то злыдень ответит. А злыдень им кричит: «Князь вам не указ! Вы Яснооку служите, бейтесь за него!» Тут один из наших улучил миг, когда злыдень к своим обернулся, да палицей и тресни, попал в плечо, так что тот меч свой выронил. Другие подскочили и закололи злыдня, а остальные его люди тут же оружие побросали. Их схватили.
Трое из нас тут же бросились в подполье. Только им успел Старший крикнуть вслед: «Стойте, мол, дурни!» как они скрылись внизу во тьме, и топот их внизу стих. Старший тогда велел никому больше вперед него не лезть, а собрать огня побольше, и сам первый стал спускаться вниз с факелом в руке. Князь за ним, потом Лев, потом и другие.
Шли мы глубоко вниз по земляным ступенькам, по проходу не шире полутора локтей, высотой на пол-локтя выше моего роста. И не было ни холода, ни плесневого запаха, как в обычных ямах, а затхлый, спертый дух выходил. И тьма вокруг нас все сгущалась и сгущалась. Так, что факела у нас в руках стали светить еле-еле: спину впереди идущего было не видно. Потом и вовсе, даже сам огонь становилось едва видно – гореть горит, а не освещает ничего. Но Старший скажет только: «Черная мгла, перед белым светом расступись!» - и опять станет светлее. Так мы мимо тех трех первых прошли. Лежали они бездыханные, и факела в их руках погасли – колдун их тьмой задушил.
Наконец вышли со ступенек в самую нору. Широка она была, нет ли – не знаю, факела ее до стен не освещали. Вступили туда и стояли на пороге. Сбоку и спереди одна темнота. Никто двинуться не решался.
Тогда Старший вперед шагнул, факел у него в руке ярче загорелся, и увидели мы перед собой стол. А за столом он самый сидел: худющий как скелет, бледный как сметана, плешь блестит лучше зеркала, бородишка как пакля драная, из четырех волосинок. Платье на нем наполовину истлело. Сидит вот этот Ясноок и являет свои ясные очи: уж не знаю, высохли у него зрачки от вечной тьмы, или закатил он их так, только сидел и пялил на нас пустые бельма. Чертов таракан запечный!
Однако, пока он так смотрел, никто к нему не двигался. Только Старший опять шагнул вперед, поднес огонь почти к самой его лысине и говорит:
«Взгляд колдовской от света отвороти!»
И тут закряхтел пещерник своим голосом крысиным мерзко так: «Вижу, князь, печать смерти на твоем челе. Не успеешь ты увидеть, как твой род, и земля сгинут в крови и пламени. Я – увижу» Сказав так, склонил затворник голову на стол, и зенки закрыл. А великий князь подошел к нему, и первый ударил, попал булавой в самое темя.
Тут и мы как очнулись. Бросились все к старикашке и давай его бить. Били за страх, пережитый здесь, и за пережитый раньше. За трех товарищей, тьмой задушенных и всех, что он оклеветал и погубил. Били и топтали за все годы, что тиранил он нашу землю. Били за замученных, за проданных, за города и села разоренные. Мертвого уже били – так он ненавистен был, даже мертвый, ненавистен и страшен…
Потом выволокли по ступенькам наружу, голову насадили на копье, тело к седлу привязали и так помчались гурьбой по городу. И кричали: «Вот он, затворник! Вот на пике его башка!»
А в городе что творилось! Словно праздник какой! Народу на улицах тьма: смеются, поют, князя славят, обнимаются! Другие плачут на радостях. Музыканты играют. Дворы колдуновых слуг громили, самих нещадно избивали, тела к седлам привязывали и гоняли с ними по всему Стреженку – на радость людям. Плача их да воплей и не было и слышно за весельем общим! Огромная радость и облегчение были всему народу!
- Да уж, это и я помню. – согласился Пила – Век того дня не забуду!
В то время как раз его колдовская моська в Новой Дубраве себе новый двор строил. И всему городищу поэтому работу назначили – кого на стройку туда, кого в извозчики, кого еще зачем-нибудь. Бескорыстно, конечно. Мы, как обычно, доски пилили. Пилили месяца два. Столько наделали, что на нашей телеге и в три раза не отвезти было. Взяли взаймы огромный воз, да еще коня в придачу к нашему. Отец поехал, и я с ним. Вот, везем. На полдороге ночевать остановились возле обрыва, вроде того что у нашего городища. Костерок разожгли, поужинали. Спать уже собрались.
Вдруг слышим свист. Глядим: скачет со стороны Дубравы Жадина. Он раньше нас туда работать отправился. «Эй, пильщики! – кричит нам – садись в телегу да поворачивай назад! В Стреженске светлый князь прибил затворника, а в Новой Дубраве его подвывале руки-ноги конями оторвали! Все гнездо его раскатали по бревнышку!»
«Врешь?!» - кричит ему отец. А тот в ответ:
«Эй, не хочешь – не верь! Сейчас Рыболов за мной следом подоспеет, можете у него спросить, а мне некогда! Надо наших поскорее обрадовать!» - И полетел дальше свистеть.
Батя ему посмотрел немного вслед, а потом ко мне оборачивается, и вдруг говорит: «Ну-ка, полезай в телегу. Доску бери!»
Взял я доску за одну сторону, а отец берет за другую, и кричит мне: «Давай ее в костер, к волкам, бросаем проклятую!» Я замешкался – шутка ли, столько трудов, столько времени, а батя свое: «Ко всем чертям ее давай скидывай!» Полетела, вспыхнула! «Давай вторую!» - батя кричит – вторая туда же! Так и покидали весь воз. Костер наш до самого небо встал, словно и огонь нашей радости радовался! Тут же развернулись и поехали налегке в городище, приехали под утро, а там ни один человек спать и не ложился! Все орут, пляшут, веселятся…
- Так и в Стреженске было. – сказал Коршун. – Все орали да веселились. Один Старший не веселился. Смотрел, и головой качал. Видно один из всего города за весельем слышал те стоны и тот плач. Смотрел хмуро и головой качал. Заметил это Светлый.
- Что не радуешься, мудрец? – спросил его князь – Великое дело свершили!»
- Великое дело свершили, да великий князь. – сказал учитель - Но и зло великое.
- Пустое! – Ответил Светлый - Люди праведный гнев искупают! А великое зло – это колдун, которого сегодня свергли! Он и его люди зло посеяли, теперь пусть и урожай пожнут! – А Старший ему в ответ:
- Нет, светлый князь! Вижу - не урожай это, а только первые всходы зла! Большой урожай еще впереди!
Князь возмутился:
- Чего же ты тогда хотел, зачем пришел в Стреженск!
Старший ничего не ответил, а развернулся и пошел прочь. За ним и Молний.
Так вот было. – продолжал Рассветник повесть – С сыном князь примирился, хоть и не простил ему непослушания, да и Смирнонрав его после былыми делами попрекал. Подати по старине стали собирать. Пятиградью прежние вольности вернули. Но зло свершенное не забылось конечно. Мертвые в земле так и лежали, города разоренные так и стояли в запустении. Ратаи, в Позорные Годы проданные, так в рабстве и жили. Вечевой колокол отлили заново, только вышку для него новую не построили, а повесили на воротах княжеского двора. Так что теперь без княжеской воли звонить в него никто бы не смог. Захребетье к тому же откололось, и стали к войне готовиться. Тут тяжело заболел Светлый. Сколько на старались лекари, ему только хуже и хуже становилось. Пришел было Ворон, о нем после смерти Ясноока вспомнили. Поколдовал что-то над Светлым, и сказал, что болезнь его – природная, что вышла наружу вся боль, которую Ясноок своей властью на время заглушал. Заглушить ее снова, со слов Ворона, можно было, но только тем путем, каким пещерник это делал. Если князь согласиться, конечно.
Но светлый сказал, что такой помощи более ему не надобно, потому что и без того тяжела ноша его злодейств, утяжелять ее не хочет.
- Это ж каким способом его затворник исцелял, что князь на смерть легче согласился? – удивился Пила.
- Это история другая – сказал Клинок – И тебе ее лучше всех наш Рассветник расскажет.
- Другую историю и рассказывать в другой раз. – сказал Рассветник – А первая на том не кончилась.
Как собрался Светлый помирать, пришли к нему сыновья, и стал он им раздавать земли.
Первому сыну, Льву, достался как водится великокняжеский удел – Стреженский. Второму, Мудрому – Каяло-Брежицкий. Дошла очередь до Смирнонрава. Достаться ему должен был Полуденный или Стреженск-Приморский удел. Но Светлый так повелел: «Раз ты, Смирнонрав, так твоим Тмутараканцам глянулся, а они – тебе, то и в удел тебе даю Тмутараканье.»
Не простил князь сыну и на смертном одре ни его непослушания, ни прочих ссор. Но Смирнонрав, если и обиделся, то сердце скрепил, и ни словом отца не упрекнул. Принял и поблагодарил за честь. Лишь после того, как Светлый скончался, и погребальный костер его догорел, и тризну отпировали, уехал князь в свое владение. Полуденный удел принял четвертый Светлого сын, Тур.
- Преставился, стало быть, Светлый – сказал Пила.
- Да, преставился. – сказал ответил Рассветник – На том и кончилась история о двух князьях.
|
0 
