Так посуровело лицо моё от книжного запоя,
что, стоит выйти на крыльцо и постоять с самим собою,
перед глазами поплывут разгоряченные июнем
ундины в стиле ундервуд. А мы на все сегодня плюнем.
Мы - это я и никого, кто удосужится послушать.
Мы - это все за одного, что в поле воинскую службу
несёт, как бред несёт дурак - сыграть ни одному актёру
не получилось бы никак, каким бы ни был тот матёрым.
Я все еще держусь в седле. Я в то мгновение укутан,
где полчаса и десять лет одной становятся секундой,
не-пе-ре-ша-ги-ва-е-мой, и кто поймет, тому - конфета,
но раз кулёк пустует мой, не передастся эстафета.
Расческой мысли причесать я несказанно был бы рад, но
где десять лет и полчаса пути туда - пути обратно
сожмутся в чертов миллиметр, я не могу и шага сделать.
Играйте истину, мой мэтр, плевать, что зала опустела.
Невыразимая печаль открыла бла-бла-бла по тексту...
Друг Мандельштам, прошу, отчаль: сегодня ты, увы, не к месту.
Я одноглазый рыжий кот, зато с зеркальными сердцами
сам по себе который год, перебиваясь месяцами
тоской, подброшенной, как кость, поэтому тоска не гложет
меня, забитого, как гвоздь в прокрустово чужое ложе.
Певца кошачьего весна всего на лапку подкосила.
Но, если слышишь, дай мне знать,
что письма
не теряют
силы. |
4 
