Когда бросаешься в чью-то улицу, идешь, кроссовками пыль клубя,
твои глаза невзначай целуются со всем, что видят вокруг себя.
Вот на заборе слова забористо тебе поведают суть бомжа,
бухлодыря с алкогольным пористым лицом, лежащего чуть дыша.
С афиши манит к себе публичико: приди, приди ко мне ночью в клуб,
(Ужасно хочется имя вычеркнуть — висит на каждом кривом углу).
В метро — нимфетки листают книзменность, Донцова-Шилова, все дела.
Пожалуй, неандертальцев письменность куда заманчивее была.
Глядят сакрали с обложек глянцевых, зовут сиренами за собой,
И все какой-то мудреной нации, в мозгах — опилки, в системе — сбой,
по блату рейтингово разложены, поют и ноют свою музоль,
и перепонки в ушах похожи на ботинком сплющенную мозоль.
Сдербанк, красотка зеленоглазая, все умоляет — "в меня войди,
а я надую тебя, мой ласковый, сегодня номер пятьсот один".
Где Галерея и Стокманн — злодчество стеклом оскалилось, как сармат.
Узнать фамилию-имя-отчество того ломастера без ума...
Глаза целуются с окружающим — беги, куда не глядят они.
Подать бы им на десерт ежа еще — вон те неоновые огни.
Что делать, Господи, что же делать нам, куда бросаться, куда бежать?
Но нам приказано жить как велено и привыкать к острию ножа,
Что режет слухами слух, и сглазами — глазные яблоки пополам.
Себя почувствовав одноразовым, устало прячешься по углам.
Ты словопийца, поэт, поэтому я понимаю, как ты устал.
Когда-нибудь на крови поэтовой тебе воздвигнут и пьедестал,
и лекси-кола артезианскою забьет, почти что живой водой.
В когда-нибудущем ты — затасканный, зато прочитанный от и до.
И литературовед ссутулится, кидая зернышки голубям,
случайно брошенный в лоно улицы,
наименованной в честь тебя.
|
2 
