После улицы в парикмахерской показалось душно. Снаружи шел дождь, было свежо и прохладно, а здесь пахло лаком для волос, радио тихонько, но противно мурлыкало какую-то попсу, а за дверью, которая, я знала, ведет в подсобку, раздавался громкий и вульгарный смех. На минуту я даже подумала, что попала куда-то не туда, настолько обычно все здесь не так, но тут увидела Альберта.
- Здравствуйте, здравствуйте, как ваши дела? Вы подстричься пришли? – сказал он с благородным армянским акцентом. – Что, дождик на улице, да? Давайте сумочку сюда.
И ненавязчиво, но ловко изъял у меня мою немалых размеров «сумочку», потом мокрый зонтик, который раскрыл и пристроил в уголке.
- Так стричься будем?
Я кивнула.
- Ксюха, все, иди, - позвал Альберт. Смех прекратился, и из подсобки вышла Ксюха. Это была молодая, лет двадцати с небольшим, вполне черноземная девушка. Ее типичное для Липецка лицо, грубое, пухлое и незамысловатое, выражало завидную уверенность в себе и своем праве на любое понравившееся место под солнцем.
Была она девушка полная, крупная. Передник, ее парикмахерская униформа, надетый на облегающую майку, был цвета «металлик» и нещадно бликовал при каждом ксюхином движении. Все это вместе делало ее похожей почему-то на большую стиральную машину.
- Стрижка, Ксюха, - сказал Альберт.
- Что-то у вас мастера меняются, как перчатки, - вырвалось у меня. Увидеть вместо стильной, утонченной армянки Маруси черноземную Ксюху в блистающем переднике и в джинсах с вышивкой, низко сидящих на объемистой попе, было мне неприятно. Вряд ли Ксюха подстрижет меня хорошо. Она и стричь-то, поди, не умеет. А если даже и умеет – как объяснить ей, чего мне хотелось бы? В лучшем случае она подстрижет меня по своему вкусу.
- Ваш мастер выходная сегодня, - сказал Альберт извиняющимся тоном. Он, конечно, сразу все понял. – Она завтра будет. Хотите, завтра приходите.
Прийти завтра?
Ксюха стояла и ждала моего решения. Выражение упрямого, даже, как сейчас выражаются, «упертого» самолюбия, тяжелого, как мешок с картошкой, и жесткого, как асфальт, застывшее на ее лице, неприятно напомнило мне школу. В школе такие преуспевают – и в качестве учеников, и в качестве учителей. Уйти? Сама не знаю почему, я сняла пиджак и бросила его на стул. Альберт взял его, расправил и аккуратно повесил.
- Ксения, - сказала я Ксюхе. – Вы можете подстричь меня коротко?
Ксюха забеспокоилась. По тому, как обращался со мной Альберт, она поняла, что я здесь клиент постоянный и уважаемый. Мой возраст, неистребимо интеллигентский стиль поведения, строгий пиджак, мое к ней обращение «Ксения», так ее, небось, и не называл сроду никто, но не Ксюхой же мне звать ее, правда? – все это внушило ей ко мне отношение уважительно-настороженное, как к учительнице или к начальству. Весь ее небольшой жизненный опыт говорил ей: нужно соответствовать. Не сможешь соответствовать – Альберт сделает выводы, и подменять Марусю будет какая-нибудь Катюха или Надюха.
Откуда она здесь взялась, Ксюха эта? Действительно ли недавно из деревни, как думается при первом взгляде на ее пухлое лицо и массивную фигуру? Или это просто «порода» у нее такая?
- Коротко? Так же, как было, только коротко? – переспросила она с сомнением. Без малейшего усилия прочла я ее мысли. «Куда же еще короче?», - думала Ксюха. Она бы посмеялась над теткой, которая просит зачем-то подстричь ее чуть ли не под ноль, как будто так недостаточно страшная – старая, тощая и бесцветная, одета тускло. Она и посмеется над ней вечером, после работы, с подружкой или с парнем своим, душу отведет. Надо же как-то компенсировать этот напряг. Попробуйте-ка сами угодить вредной тетке с вежливым голосом и в скучном пиджаке. Коротко, видите ли. А потом скандалить начнет. Назад-то волосы не приклеишь! Ксюхе, конечно, палец в рот не клади, сумеет за себя постоять в случае чего. Но с этой лучше не связываться. Вон как Альберт забегал вокруг нее.
Лицо ксюхино стало напряженным, будто она перемножала в уме трехзначные числа.
- Ксения, - пришла я ей на помощь. – Вы не бойтесь стричь меня коротко. Я не буду скандалить. Мне действительно нужна короткая стрижка. Не волнуйтесь, все будет хорошо, я уверена в этом.
- Хорошо, я поняла, - ответила Ксюха школьным голосом. Я села в кресло, и стрижка началась.
Ксюха трудилась надо мной сосредоточенно, внимательно, буквально над каждым волоском. В усердии своем она едва не тыкалась мне в лицо пышным бюстом, и в низком вырезе ее майки я видела золотой крестик, зажатый между белыми грудями.
Маруся сейчас напевала бы что-нибудь низким голосом или рассказывала бы мне о своих детях, о муже, расспрашивала бы меня о моей работе, о последних поездках, делилась бы мыслями о жизни. Ксюха же молчала, как мышка. Она даже двигалась и дышала тихонько, совсем неслышно, несмотря на свои размеры, и вдруг спросила:
- Челку по бровям делать?
- Чуть-чуть повыше, если можно. Волосы растут быстро, в глаза лезть будут. А вот на висках снимите побольше, пожалуйста, - ответила я и стала дальше думать про Марусю.
Что делает она в этот дождливый день в чужом городе? Как проводит свой выходной? Или она уже привыкла к чужим городам? И все равно – не может она не тосковать по родине. Пусть даже семья ее с ней здесь. Мне вот до сих пор снится иногда сверкающий на солнце Иссык-Куль, и больно мне, больно… Вдруг слезы полились из моих глаз. Вытереть их незаметно было сложно. Я заморгала.
Зачем уезжаем мы из родных сердцу мест и не возвращаемся больше? Что делает в Липецке Маруся? Липецк – ксюхина родина. Если увезти Ксюху в Армению, или даже в Париж, Ксюха будет тосковать и украдкой, когда никто не видит, плакать, вспоминая остановку «Автопарк», Петровский рынок и дискотеку «Торнадо». На берегу Иссык-Куля, если бы занесла туда Ксюху судьба, она вспоминала бы грязный, заплеванный пляж на Новолипецке и плакала бы от невыносимой ностальгии, глядя на чистую, кристальную, холодную, соленую воду прекраснейшего в мире озера, на темно-синее небо, на горы на том берегу… О Господи, не дай мне умереть, не увидев еще хоть игру ослепительных солнечных бликов на волнах Иссык-Куля…
А может, она и прижилась бы, привыкла, и Липецк, город ее детства, стал бы лишь смутным воспоминанием…Сколько Ксюхе лет? Двадцать, не больше. Кто знает, куда забросит ее жизнь. Может, она из тех растений, что легко и сразу пускают корни?
Вспомнилась мне еще одноклассница, казашка с русским именем Нина, которая всегда плакала от запаха свежесорванной травы, потому что он напоминал ей деревню, где она родилась – далеко от Алма-Аты, на севере Казахстана, где почти уже Россия…
Как легко, однако, льются ностальгические слезы.
Многие люди, как кошки, привыкают к месту. Я из таких. Мне нравятся старые дома послевоенной постройки, бетонные заборы с торчащей арматурой, растрескавшийся асфальт, старые гаражи и сараи, не в меру разросшиеся деревья и неухоженные, замусоренные, заросшие сорной травой обочины. Все это напоминает мне двор в Алма-Ате, где я выросла, дорогу в школу, вообще детство. Я хорошо чувствую себя на старых окраинах, где до сих пор сохранилось все это, но мне неуютно в новых районах, на современных, красивых центральных улицах. Я полюбила улицу 40 лет Октября, по которой ходила на работу в детдом, потому что она именно такая. А однажды, промозглым, туманным ноябрьским днем, когда шел мокрый снег и в полдень стояли грустные, зябкие сумерки, мне помнИлось вдруг, что такие точно дома, чьи крыши сливаются с серым, до самой земли заполненным мокрым снежным киселем небом, видела я когда-то в сибирском городе с жутковатым названием Сталинск, где я родилась и где провела первые три года жизни.
Да что говорить? А моя сестра, практичная, даже прагматичная, ее-то никак не заподозришь в сентиментальности, а сестра моя, которой не понравилось ни в Англии, ни в Германии, ни в Швеции, но понравилось в Испании, потому что «там свет, как в Алма-Ате»?
Что-то, однако, здесь не так. Почему я в России болею ностальгией по азиатским озерам? Где моя родина, в самом-то деле? Неладно что-то в датском королевстве. Распалась слегка связь времен или даже век расшатался малость. Хорошо, что я не Гамлет и не рождена его восстанавливать. Попробуй-ка распутай этот клубок. Где моя родина? В Сталинске, ныне Новокузнецке, где я родилась? На Алтае, откуда ураганом коллективизации сдуло моих деда с бабкой? В Казахстане, где прошло мое детство и юность и где осталась часть, и немалая, моей души? Или все-таки здесь, в России, откуда бежали когда-то мои несговорчивые предки, не принявшие церковной реформы? Где жили они, пока не пришлось выбирать: креститься тремя перстами или выметаться? Может, даже где-нибудь здесь, неподалеку? Что же это за наваждение, почему я нигде не чувствую себя дома, кроме как на берегу Иссык-Куля? Почему я терпеть не могу Липецка, за двадцать с лишним лет не смирилась с ним, не полюбила – и никогда уже не полюблю? Здесь прошла моя жизнь, здесь я любила, здесь родился и вырос мой сын. Более того – здесь я, видимо, умру, и здесь меня похоронят (а дед мой с бабкой лежат рядышком на старом кладбище в Алма-Ате…) Но Липецк не принимает меня. Не только я не люблю Липецка – он тоже меня не любит.
Говорят, Иссык-Куль теперь не узнать, обмелел он и высох. И в Алма-Ате, конечно, теперь все по-другому. Тех мест, куда так рвется мое сердце, нет уже больше, нет их на свете. Но ведь небо-то осталось, темно-синее, какого здесь никто никогда не видел? Солнце-то осталось, яркое, злое, горячее, какого здесь никогда не бывает? Горы-то остались? Запах-то, запах на рассвете, запах-то остался? Когда самолет приземлился в Семипалатинске ночью, стоило только выйти на трап, до самых костей, до печенок пробрал меня, сквозь бензин и гарь, запах предрассветной степи, где, очнувшись от солнечного обморока, каждая колючка оживает и пахнет, и дышит… Слезы брызнули у меня из глаз градом, я проплакала весь час в семипалатинском аэропорту. И сейчас, через столько лет, я здесь, в Липецке, сижу в парикмахерской, принадлежащей беженцам из Армении, и снова плачу, вспоминая Иссык-Куль. А вот интересно, если уеду я из Липецка, который все-таки Россия – буду я о нем плакать? Ох, не знаю, не знаю… Может, и буду. Ностальгия, как поэзия, странным образом преображает действительность, необратимо сплавляя пейзаж с тем куском жизни, что был в нем прожит. Может быть, уехав отсюда навсегда, я затоскую по нелюбимому ныне городу, и будет мне казаться, что мне жизнь не мила без остановки «Десятая школа» с ларьком «Золотой чебурек», без огромного холодного здания с щербатыми лестницами, без площади перед ним, где установили год назад еще один нелепый фонтан – но это просто не заживет никак во мне память о человеке с едва заметным шрамом над верхней губой, внимательными темными глазами и стремительной походкой…
Зашумел фен. Ксюха заканчивала стрижку. Она поколдовала еще немного над моей челкой, старательно состригла кое-где лишние волоски. Я надела очки, и результат ее усилий предстал передо мной в зеркале.
Был он плачевным. Стрижка не только не была стильной – она вообще не имела никакой формы. Челка «чуть повыше бровей» практически полностью открывала лоб, что мне категорически не к лицу. На висках же, напротив, Ксюха почти ничего не сняла, хоть я и просила ее об этом.
Из подсобки возник Альберт. Ксюха забеспокоилась.
- Большое спасибо, Ксения. Вы очень хорошо меня подстригли, - сказала я. – Как у вас цены? Не повысились?
- Нет-нет, - сказал Альберт. - У нас не повышаются. Тем более вы у нас… уж для вас… вы такой клиент….
Улыбку Альберта очень приятно видеть. Это любезная, но не навязчивая улыбка. Приветливая, теплая, но не фамильярная. Как будто он улыбается не «такому клиенту», а просто доброй знакомой.
Интересно, почему он держит у себя для подмены Ксюху, которая совершенно не умеет стричь? Ведь не может же он этого не видеть, он сам классный мастер, да и Маруся у него – просто супер. Зачем ему Ксюха? Она ведь так и клиентов распугать может. Экономит на ней, платит копейки? Вряд ли Ксюха согласится работать за копейки, не похоже на нее. Может, попросил за нее кто-нибудь «нужный», пусть, дескать, у тебя поучится? Может. Спать он вряд ли с ней спит. Трудно даже представить их себе в интиме. Альберт тонкий, интеллигентный, со вкусом одетый, а Ксюха – черноземная, простецкая, в блестящем переднике, волосы в «платину» крашены. Хотя, кто знает? Мужчины такие странные существа, их предпочтения совершенно непонятны и необъяснимы порой. Может, она ему и нравится. И не такие альянсы видеть приходилось.
Но тогда она вела бы себя совсем по-другому. Не беспокоилась бы, не старалась бы так мне угодить. Она вела бы себя как хозяйка и давно села бы Альберту на голову, уж это точно. Я видела множество таких Ксюх, и всегда они садились своим мужчинам на голову.
А как терпит ее Маруся? Загадка века.
Я достала деньги и отдала Ксюхе.
- До свидания. Привет Марусе, - сказала я Альберту и вышла из парикмахерской. Постояла минутку на крыльце, подышала влажным, прохладным воздухом, в котором уже явственно чувствовался тревожный, горький запах наступающей осени. Потом раскрыла зонт, и по нему неспешно застучал липецкий дождь.
2007, 2010
|
1 
